— Сударыня, — заговорил литературный классик, приподымаясь и запахивая разошедшиеся полы халата, — право же, я занят и в настоящее время не могу… — Голос писателя сорвался на фальцет. — Однако, Василий Петрович, что наконец происходит?..

Любовь Яковлевна развернулась и мимо растерявшегося Боткина вышла прочь из квартиры.

По Шестилавочной, вопя и бросаясь под ноги, разбегались сопливые мальчишки-газетчики. Изловчившись, она поймала одного и тут же принялась раздергивать и бросать хрусткие бумажные полотнища.

«Его высокопревосходительство — лучшее слабительное в мире», «Его высокопреподобие даст жару на свежем белье», «Гермафродит покушался на жизнь домашнего животного»…

Вот, наконец… «В утреннем выпуске мы сообщали… при загадочных обстоятельствах… ничего не похищено…»

И еще несколько строк.

«По данным экспертизы, Василий Черказьянов был заколот режущим предметом, затем застрелен из револьвера и уже окончательно задушен удавкой».

Любовь Яковлевна почувствовала, как силы оставляют ее. Привалившись к афишной тумбе, она выпустила из рук газетный лист, умчавшийся прочь по ветру.

«Заколот… застрелен… задушен…»

Все так, как записала она в своем дневнике.

Чутьем ли писательским, женской ли интуицией знала она, что уже поздно, дело сделано, ничего не исправить, и далее события развернутся так, как угодно неведомой, вставшей на ее пути могущественной и враждебной силе.

Комодец с секретом — куда ж ему деться! — стоял на положенном месте между кроватью и эркером; разумеется, не было на нем и малейших следов взлома, как и во всей квартире не наблюдалось единственного даже признака постороннего вторжения. Любовь Яковлевна по-особому повернула ключик, нажала потайную кнопку — секретный ящичек выплыл из мореных дубовых недр, мелодично звякнул и послушно развернулся к хозяйке передом. Утратившие назначение предметы и детали прежней жизни аккуратно были сложены в нем. Нарушив причинную связь времен, Любовь Яковлевна разворошила прожитое до самого фанерного дна и рамки тонкой беловатой пыли. Выцветшие дагерротипы, записки, открытки, почтовые конверты, внушительная стопка тетрадей — ее дневники, перевязанные шелковой лентой с характерным ровным красивым узлом. Все было на месте, все, кроме последней тетради с той эмоциональной пророческой записью. Кто и зачем лишил ее душевного покоя и как намерен был распорядиться украденными чернильными строками?..

…Ночью будочник гулко бил в чугунную доску, кричал, подбадривая себя и отпугивая татей: «Посма-а-атривай! Посма-а-атривай!»

Любовь Яковлевна лежала без сна. На туалетном столике поблескивали хрустальные флаконы. В воздухе разлит был целительный аромат лавровишневых капель, к нему примешивался горький запах чернобыльного настоя. Другая Стечкина сидела на краю постели, прикладывая ко лбу Любови Яковлевны пузырь с полурастаявшим льдом.

— А если все же слуги? — вслух рассуждала другая Стечкина, нежно проводя холодным по разгоряченной коже первого своего «я».

— Горничная со мною не первый год, — отвергала предположение Любовь Яковлевна. — Предана душою и телом. Помнишь страшного гусара, домогавшегося меня в девичестве? Дуняша встала тогда грудью на защиту, не пощадив собственного живота! Как могу я подозревать ее? К тому же девка все отрицает.

— Тогда Прохор, — продолжила перебор вариантов другая Стечкина. — Ведь это он стащил по прошлому году большой серебряный половник!

— Проша — увалень и наверняка наследил бы, что-нибудь сломал, порвал, испачкал. Я учинила ему форменный допрос, дергала за волосы, кажется, даже лицо расцарапала. — Любовь Яковлевна слабо улыбнулась. — Бедняга и не понял, за что пострадал.

— Бонна и ребенок на даче. — Другая Стечкина переменила полурастявший лед на свежий. — Остается Игорь Игоревич…

— Как ты можешь! Муж со всеми множественными недостатками — человек чести и никогда не позволил бы себе… он и не знает о тайнике, комодец, если помнишь, я перевезла из родительского дома… я говорила с Игорем Игоревичем вполне серьезно, — сбивчиво объяснялась Любовь Яковлевна, — я пригрозила ему… он извинялся, ему неизвестно было, что я веду записи. — Ее зазнобило, другая Стечкина сбросила рубашку и забралась под одеяло. — Нет, — продолжила Любовь Яковлевна, — уверена, это дело рук постороннего человека, без совести, принципов, глубоко безнравственного и аморального!

— В сущности, — не оставляла тему другая Стечкина, — как это безответственно и глупо — вести дневник! Изо дня в день заполнять досье на самое себя! Чтобы когда-нибудь кто-то бесцеремонный и мерзкий разгласил во всеуслышание интимнейшие твои тайны и надругался над закапанными слезами страницами?!

Любовь Яковлевна отстранила ласкавшую ее руку.

— Ты отлично знаешь, что ничего подобного в той тетрадке нет. Никаких слез и тайн — просто хозяйственные записи. «Куплено полфунта имбиря», «полтинник на извозчиков», «полдюжины панталон Дуняше»… еще какие-то сухие будничные записи, несколько зарисовок природы для будущего романа… все никому не интересно, компромата на себя нет вовсе… вот только фраза, та последняя, странно сбывшееся мое пожелание…

— «Заколоть… застрелить… задушить…» — в верной последовательности процитировала запись другая Стечкина. — Но ведь предсказывать никому не возбраняется?!

Любовь Яковлевна промолчала. Инстинкт диктовал поберечь нервы для решающего противостояния. К тому же есть вещи, обсуждать которые не тянет и с самим собою.

Утром следующего дня, рассеянно отщипывая от балабушки полубелого и пригубливая молоко из затейливой с вензельком кружечки, Любовь Яковлевна почувствовала неожиданный и резкий позыв. Ощущение было, будто внутри что-то сдвинулось, открылось и оттуда вот-вот хлынет. Одновременно она осознала некоторое присутствие за спиною, очень даже для нее непостороннее. Еще был душевный подъем, отчасти просветленность и вера в собственные возможности. Суммировав компоненты, Любовь Яковлевна поняла, что ее осенило вдохновение, и Муза, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу за ее спиною, только и ждет знака, чтобы начать диктовать.

Бросивши все, Любовь Яковлевна поспешила в эркер к своему карельскому столу, загородилась от солнца плотной занавеской, приготовила перо, бумагу… прислушалась.

Голос Музы был тихим. Любови Яковлевне приходилось напрягать слух. Другая Стечкина помогала вычленять слова и связывать их грамматически. Дикция Музы также оставляла желать лучшего. Любови Яковлевне поминутно приходилось переспрашивать и уточнять.

— Бждрвклфр, — частила божья посланница.

— Не понимаю, — встряхивала накрученными на папильотки волосами Любовь Яковлевна. — Будь добра, повтори!

— Бождервоклуфер, — повторяла логопедичная дочь Зевса и Мнемосины.

— Четче! — умоляла писательница. — Медленнее!

— Божье дерево калуфер, — с третьего раза по-человечески произносила Муза.

Любовь Яковлевна спешно записывала ниспосланные небесами странности.

— Саряк сширок ленапине, — слышалось далее.

Любовь Яковлевна терпеливо переспрашивала.

— Серый армяк с широким воротником, лежавшим на спине, — постепенно выправлялась Мельпомена, а может быть, Талия (Любовь Яковлевна вечно их путала).

Поднявшееся на небе солнце обошло лучами край висевшей на окне занавески и ударило по глазам. Дернув шнур, писательница с грохотом опустила жалюзи.

— Плшд роп мщавк, — продолжалось далее. — Плщад второ машал савка… площадь, в виду которой помещалась лавка…

Эти слова, бессмысленные по сути, не следовало принимать всерьез.

Муза разминалась, входила в роль, пробовала голос, подобно оперному певцу, берущему перед выходом на сцену случайные отдельные ноты. Любовь Яковлевна давно не утруждала себя творческим процессом — водопровод, долго находившийся в бездействии, не может сразу одарить свежей водою, вначале должно сойти ржавчине…

Не зная, когда начнется собственно диктовка, Любовь Яковлевна старательно фиксировала все подряд.