Молодая писательница порывалась переписать главу, изрядно дополнив ее, однако же Муза вознамерилась продолжать, и Любови Яковлевне не осталось иного, как подчиниться.

Мельпомена или Талия, судя по всему, довольная своей подопечной, исподволь переходила на новые формы сотрудничества. Ранее диктовавшая дословно, посланница небес изменила описательной манере в пользу изобразительной. Любови Яковлевне все менее наговаривалось слов, взамен перед нею рисовались картины, статичные или динамические, перевести которые на язык изящной прозы ей предстояло самостоятельно.

По-прежнему неосознанно, в пушкинском стиле, на полях рукописи набрасывала она мужскую голову со светлыми вьющимися волосами, прямым носом и проникающими в душу глазами.

Прекрасная незнакомая голова сама собою прирастала шеей и обнаженным лепным торсом, к которому добавлялась бедренная часть в выгоревших коротких штанах. Изящно взмахивая руками, загоревший дочерна невысокий, но крайне пропорционально сложенный человек шел по золотому песку самою кромкой берега, и волны мирового океана с шипением накатывались ему на ноги. Повсюду была светлая зелень кокосовых пальм, громадные деревья стояли, сомкнувшись ветвями, в их кронах резвились павианы и макаки, пронзительно кричали разномастные огромные попугаи, необыкновенно яркое тропическое солнце заливало своим светом все вокруг. Определенно, это был остров, затерянный в неведомых далеких краях, — опасные рифы, гибельный климат, высокие горы делали его недоступным для иноземцев, и только очень отважный человек мог проникнуть на эту забытую Богом землю.

Все менее удивляясь и все более постигая открывшуюся взору картину, писательница увидела голых коричневых людей с приплюснутыми толстыми носами и широкими мясистыми губами. У всех были браслеты на руках, черепаховые серьги и бамбуковые палочки в носовых перегородках. Волосы туземцев, матово-черные от природы, у некоторых были выкрашены красною глиной, завиты в локоны и украшены перьями казуара. Вооруженные копьями и луками со стрелами, они двигались за чудесным белым человеком, но не представляли для него никакой опасности — более того, оберегали своего старшего брата и учителя от нежелательных встреч с крокодилами, змеями и людьми еще более дикими, чем они сами. Необыкновенная процессия свернула в чащу и по едва приметной тропинке вышла к селению. Между кокосовых пальм стояли хижины, их высокие крыши были устланы побелевшими пальмовыми листьями и почти касались земли. На утоптанной площадке был разведен костер, женщины в узких набедренных повязках и совсем юные девушки, вся одежда которых состояла из единственной раковины, свежевали темношерстных поросят и нарезали плоды хлебного дерева. Из хижин выползали дети и старики, многие из которых были поражены слоновой болезнью — на месте носов у несчастных болтались длинные сморщенные хоботы. В свободных и легких позах все расположились вокруг огня, предоставив почетное место под тростниковым навесом жившему среди них ЧЕЛОВЕКУ С ЛУНЫ…

Любовь Яковлевна дописывала страницу с набросанной на полях мужскою головой и брала чистый лист. Муза вела себя странно и до объяснений не снисходила. Оборвав только что начавшую развертываться экзотическую картину, она резко переносила действие снова в привычные декорации, предоставляя писательнице давать описания северного серого неба, гранитных парапетов набережных, величественных построек зодчих Росси и Кваренги. Опять был Петербург, фантазийный и реальный одновременно, который лежал на бумаге и был виден из окна кабинета, выдуманный город и столица великой империи, где рождались, жили и умирали — вперемешку — живые теплокровные люди и созданные горячим воображением литературные персонажи.

Из промозглого ноябрьского тумана выплывали неясные фигуры в длинных черных плащах и надвинутых на глаза шляпах. Вглядываясь, писательница видела мужские и женские лица, вовсе ей не знакомые, и на каждом из них было написано единое страшное чувство — ненависть. Вне всякого сомнения, это были злодеи. Проходя по улице, они расталкивали прохожих, ввязывались в стычки, а иногда, убедившись, что поблизости нет городового, били стекла фонарей и писали краскою на стенах неприличные слова.

Любови Яковлевне вовсе не нужны были такие, дошедшие до крайности персонажи. Роман задумывался ею как неторопливое пространное исследование души молодой привлекательной писательницы, волею судеб сошедшейся на жизненных перекрестках с живым классиком, потрясателем умов, кумиром и законодателем от литературы. Неизвестно как попавший на страницы маньяк, некто Черказьянов, вскорости таинственно умерщвленный, разорвал ткань произведения, опошлил самую идею, проторил дорогу на заветные страницы прочим маргинальным элементам, потянувшим за собою непредусмотренную и опасную сюжетную линию…

…Они шли по улице, Любовь Яковлевна видела, что это Владимирская… нерастраченная сила клокотала в них, заполняя до самых ноздрей, а порою выплескиваясь из носа… нацеленные на созидание, они могли бы принести изрядную пользу обществу… увы, провидению угодно было избрать для них стезю разрушения.

Среди прочих восьми или десяти человек совсем уже невозможными манерами выделялся некто широкоплечий, с крестьянским маловыразительным лицом, бывший по всей вероятности лидером криминальных своих соратников. Желая ли еще более утвердиться во мнении спутников или же повинуясь минутному движению души, он вдруг выскочил на мостовую, схватил проезжавший мимо экипаж за заднюю железную ось, поднял пролетку с седоком и остановил лошадь, бежавшую тихой рысью. Постоявши так и ободряемый криками восхитившихся сотоварищей, обезумевший богатырь опрокинул пролетку набок и шутовски раскланялся перед публикой.

Ахнув от неожиданности, Любовь Яковлевна едва дописала предложение.

Едва ли не двадцать глав написано было молодою авторессой в плодотворном сотрудничестве с Музой — Мельпоменой или Талией, — посещавшей подопечную свою с завидным постоянством, как вдруг выявилось и предстало в очевидной своей выпуклости обстоятельство вовсе непредвиденное и тревожащее.

Почитаемая Любовью Яковлевной за божество (при всей короткости отношений), Муза оказалась отнюдь не всесильной. Являясь по сути не более чем носительницей вдохновения, но возложив на себя функции несвойственные, как то: диктовку собственно текста или проецирование перед авторским взором изображения, самоуверенная дочь Мнемосины и Зевса в определенные моменты оказывалась не на высоте. Так, с легкостью сообщив Любови Яковлевне подобающий настрой и даже доведя ее до состояния творческого куража, переоценившая свои возможности дама с крылышками нередко исчерпывала себя какими-нибудь незначительными абзацами или набрасывала перед писательницей картинку столь расплывчатую, что и разобрать на ней ничего не представлялось возможным.

К вящему неудовольствию Стечкиной, Муза спотыкалась именно там, где полную неясность ощущала она сама… Эти переполненные ненавистью люди на Владимирской (куда идут и зачем?!), визит к ней пугающей пары, вооруженной ножом, пистолетом и, кажется, бомбою, страшный цыган под окнами, в жару и холод будто бы торгующий квасом, жуткое убийство нелюдя Черказьянова, ее опрометчивая запись в дневнике и последовавшая пропажа оного… еще какие-то мысли, ощущения, обстоятельства, все беспокойные, смутные… на первый взгляд, вовсе не работающие на содержание, но исподволь и постоянно просачивающиеся на страницы романа… Интуиция наводила на мысль о глубоко законспирированной сюжетной линии, весьма опасной и непредсказуемой.

Нервы Любови Яковлевны были напряжены. Муза откровенно не справлялась. Отбросивши пиететы, молодая писательница потребовала объяснений.

Признай Муза свои несомненные упущения, конфликту тут же и угаснуть. Обернулось, однако, по-иному.

— Так нужно! — упорствовала строптивая посланница свыше. — Весь этот туман… отрывистость… неясности… тревожные намеки и обмолвки… предчувствие событий непоправимых, трагических, фатальных…