— Так что — никаких дамских штучек! — предостерегая, подгоняла Любовь Яковлевну другая Стечкина, отнимая у нее гофманские капли, унылый пузырь со льдом и не допуская первое свое «я» до продолжительных страданий на простынях. — Быстро — за письменный стол! Перо в руки! Вперед без страха и сомнения! Семимильными шагами!.. Что там у нас дальше — разбирательство с Иваном Сергеевичем?

— Но не рано ли? — сомневалась добросовестная молодая беллетристка. — А размышления героини, ее логические построения, догадки?.. — Любовь Яковлевна раскрыла коробку папирос, и другая Стечкина встряхнула спичками. — Ведь, согласись, в предшествовавших сценах есть много непонятного!.. С чего бы это Победоносцеву брать на себя убийство? И почему несчастный Черказьянов был обоссан?! Теперь ведь ни один присяжный не обвинит в смерти женщину! И как вообще могла быть отпущена единственная, судя по всему, свидетельница?!

Февраль 1881 года выдался на редкость солнечным. Другая Стечкина, щурясь, вышла в пронизанный лучами эркер, скребнула босою ногой прогревшиеся половицы, распахнула пеньюар и подставилась вся льющемуся теплу.

— Мужская логика! Непредсказуемая, переменчивая, не поддающаяся трезвому осмыслению. Странные, загадочные существа! Все равно никогда мы их не поймем! И ничего тут не объяснишь. — Она выпустила струю дыма, разбившуюся об оконное стекло. — Кстати, советую привести себя в порядок — к тебе направляется Тургенев!

…Выглядел Иван Сергеевич прескверно, был изможден и даже измочален — кончик благородного носа, обыкновенно лоснившийся и задорно вздернутый, на сей раз бессильно свисал, роскошная грива безупречного светского льва была дурно расчесана и распадалась на отдельные свалявшиеся косицы, в глазах, покрасневших и опухших, отчетливо прочитывались усталость, тревога, неуверенность в завтрашнем дне. Обычный ли ночной кутеж был тому виною? А может быть, обуревающие чувства? И что следовало предложить гостю — водки, огуречного рассолу, квасу или крепкого чаю с вареньем и долькой лимона?

— Экая вы проказница! — с наигранным весельем, трудно подмигивая глазом, старческим треснувшим голосом вскричал знаменитый писатель. — На Эртелевом толпа! Будочник сбесился! Все с задранными головами… В чем дело?! А это красавица наша, нимфа белопышная, солнечную ванну берет! — Выбросивши руку, Тургенев было попытался ущипнуть Любовь Яковлевну за бочок, но промахнулся и едва не упал с дивана.

Молодая женщина заботливо усадила классика обратно на подушки. Иван Сергеевич шумно отдышался, принял рюмку смирновской, поморщился, отхлебнул рассолу, запил квасом и взялся за чай.

— Сейчас распоряжусь насчет кофию. — Позвонив, хозяйка дома потребовала полный кофейник, а заодно соку, минеральной воды и молочного киселя.

Ожидая питья, Тургенев трудно молчал, крутил опустевший стакан, облизывая растрескавшиеся, пересохшие губы.

— Слуга мой Василий, — наконец произнес он, — не иначе умом тронулся. На почве эмансипации… Намедни спросил у меня чернил, бумаги. Брат, говорит, на лекаря выучился, а я рассказы писать стану. Литератором сделаюсь. Может, и «Письма об Испании» напишу…

— Отчего это вдруг об Испании? — думая о другом, задала вопрос Стечкина.

— Муха укусила! Не иначе шпанская!

Появившаяся Дуняша внесла напитки, и Иван Сергеевич, не дожидаясь, схватил с подноса то, что попалось под руку.

— Вы все пьете и пьете, — не удержалась молодая женщина. — Жажда мучит?

— Кабы так! — Приникая к баклаге с соком, Тургенев задвигал кадыком. — Все много сложнее и, боюсь, трагичнее! — Отбросивши пустую посудину, красивым сценическим шагом он принялся мерить диванную от окон к дверям. — Душа горит!

— Стало быть, вы влюблены?! — чуть поджимая сцену, подыграла партнеру Любовь Яковлевна. — И осмелюсь спросить: кто та счастливица?

— Ах! — горько расхохотался Иван Сергеевич. — Будто не знаете!

— Право же, нет! — не отступалась молодая женщина. — Прошу вас, откройтесь!

— Вы! — пылко воскликнул знаменитый прозаик. — Вы, милостивая сударыня! — страстно подтвердил он, для убедительности показывая на Стечкину ходящим ходуном, возбужденным пальцем. — Вы, собственной персоной, — исступленно прорычал он. — Вы и никто другой!.. Никто другая!.. Другое!.. Другие! — исторгнул он в совершеннейшем экстазе.

Хозяйка дома поспешно поднесла гостю холодной минеральной воды — он прямо-таки вырвал стакан из ее рук.

— Но вы же говорили… утверждали… — Любовь Яковлевна закуривала папиросу, бросала, тут же начинала новую. — Вы говорили… помните, еще в первой главе… что будто бы любви нет — небеса не допускают ее до нас… и все такое…

— Я ошибался! — Тургенев с хрустом ломал руки. — Теперь вы — вся моя жизнь… Прошу вас — уедемте! Уедемте вместе во Францию! Полина и Луи поймут. Месье Виардо — писатель, искусствовед, охотник. Он понравится вам! Вы войдете в нашу семью!..

— Однако кофе совсем простыл! — Любовь Яковлевна зазывно брякнула чашками. — Давайте же вернемся к столу и спокойно все обсудим!.. Молоко, сливки, ликер?..

Пронизанный лучами солнца, за окнами упруго колыхался неохватный голубой объем, бездумно чирикали пернатые, вжикали по насту полозья проносившихся саней, мальчишки кубарем катились с ледяной горы, и полусумасшедший мещанин, блаженно улыбаясь, продавал подснежники, пусть скрученные из воска и бумаги, но все равно напоминавшие о скором чудном обновлении… Прекрасная большая жизнь лежала перед молодою женщиной, и что могла она ответить уже подводившему итоги человеку? Щемящая жалость и малопонятное, смутное чувство вины охватили Любовь Яковлевну — мгновение она колебалась, но все же постановила себе быть правдивой.

— Мой дорогой Иван Сергеевич! — проникновенно, с некоторым надрывом начала она в классических старых традициях. — Вы — хороший, добрый, милый… вы приняли во мне живейшее участие… раздвинули мне горизонты… я никогда этого не забуду! — Любовь Яковлевна набрала в грудь воздуху. — Принять же ваше предложение, увы, не могу. Благодарность — вот что испытываю я к вам!.. Как знать, — попробовала слукавить молодая женщина, — быть может, с годами она перерастет в любовь, и тогда…

— Сегодня ваша речь более музыкальна, чем живописна! — Иван Сергеевич в сердцах пнул опустевший кофейник и налил себе молока. — Запомните: все чувства могут привести к любви, к страстям, все… ненависть, сожаление, равнодушие, благоговение, дружба, страх — даже презрение. — Крупными глотками он выпил сливки. — Да, все чувства… исключая одно — благодарность. Благодарность — долг, всякий человек платит свои долги, но любовь не деньги…

Пригнувшись, Любовь Яковлевна записывала, когда же Тургенев кончил, она подняла голову и вскрикнула.

Перед ней с рюмкой ликеру сидел хрестоматийный старик с пушистой белой бородой.

Предчувствие содержательной, исполненной высокого смысла, большой и прекрасной жизнине отпускало — более того, захватывало все сильней. Упругий голубой объем за окнами, подрагивая, звал в запредельные дали, в прозрачном воздухе разлито было томительное предвкушение счастливых и скорых перемен, сладкие надежды накатывали волнами и теснили грудь молодой женщины.

Беспричинно, в какой-нибудь наброшенной на плечи шали, с бумажным цветком в волосах, Любовь Яковлевна по нескольку раз на дню выбегала из дому, тянула руки к солнцу, напевала что-нибудь из Шуберта, кружилась и даже раздавала медные деньги.

Целенаправленно она выплескивала избыточные эмоции и через несколько времени, прислушиваясь к себе, поняла: внутри оставалось лишь искомое состояние спокойной тихой радости.

Не слишком разлеживаясь в ванне, более даже под упругими струями душа, забыв и думать о троих бесстыжих братьях, молодая женщина начисто вымылась и натерлась благовониями. Выбрано было лучшее исподнее. Оправив навитые Дуняшею букли, Любовь Яковлевна потянулась было к новомодному брючному костюму, но предпочла ему простое шевиотовое платье, обшитое кусочками слюды и с длинным разрезом сзади. По размышлению, взамен шубы надето было изящное бязевое пончо, подбитое мехом молодого медведя и украшенное густою бахромой… Пора! Прощально глянув в зеркало и оставшись безусловно довольной собою, молодая писательница прихватила зонтик и вышла навстречу судьбе.