Анна, разумеется, проживала в одном из прекрасных особняков около Риджент-парка. Дочь богатого архитектора, она, по правде говоря, занимала значительно более высокое, чем он, положение на социальной лестнице, и о браке с ней, с его точки зрения, можно было только мечтать. (Не то чтобы он задумывался об этом в те времена; едва ли ему было тогда присуще чувство расчета.)

Но тому не суждено было осуществиться…

Свет в салоне слегка притушили, и многие пассажиры дремали, но, поскольку Энджелл лег накануне пораньше, сон его хорошо освежил, и он принялся за сандвичи, которые захватил с собой, аккуратно поедая их один за другим, как если бы оформлял один за другим дома в какой-нибудь имущественной сделке. Девушка в соседнем кресле в течение всего полета читала журналы. Только однажды она подняла глаза, когда журнал соскользнул у нее с колен и упал к его ногам. Гул моторов вдруг изменился. Самолет снижался. У Энджелла заложило уши, но сигнала пристегнуть ремни не появлялось, поэтому он продолжал заносить последние пометки в блокнот. А что если Клоду Восперу, подумалось ему, не понравится его непрошеный визит? Надо надеяться, что такого не случится. Жаль, что он не очень близко с ним знаком.

Самолет снова лег на прямой курс и начал понемногу набирать высоту. Энджелл нажал кнопку звонка.

— Да, сэр? — спросила стюардесса.

— Мы опаздываем на десять минут! В чем дело?

— Небольшая задержка в аэропорту. Мы приземлимся через несколько минут.

Другие пассажиры в салоне зашевелились. Девушка принялась подкрашивать лицо.

— Доброе утро, леди и джентльмены, говорит командир корабля, капитан Холфорд. Прошу извинить за задержку, но я вынужден сообщить вам, что аэропорт в Женеве сейчас не принимает из-за тумана, и нас направляют в Цюрих. Мы выражаем искреннее сожаление за те неудобства, которые это может вам причинить.

Самое досадное обстоятельство, когда летишь в самолете, подумал Энджелл, заключается в том, что люди в командном отсеке могут, когда им заблагорассудится, разговаривать с пассажирами, сидящими в салоне, в то время как пассажиры лишены возможности им отвечать. От этого приходишь в такое расстройство, что даже подскакивает давление. Раздались голоса, заговорили пассажиры, кто с насмешкой, кто взволнованно, и, подхваченный общим настроением, Энджелл тоже вдруг захотел излить обуревавшие его чувства сидящей рядом с ним девушке.

Больше всего она напоминала ему Анну, когда молчала. В разговоре она не отличалась живостью и находчивостью, столь свойственными Анне; девушка производила впечатление натуры спокойной, уравновешенной, даже слегка флегматичной. И в красоте ее было что-то скульптурное — хорошее произведение старой школы.

Жила она поблизости от Кройдона, предместья Лондона, и летела в отпуск в Зерматт походить на лыжах. Она опоздала на два дня из-за простуды, друзья уже ждут ее там. Она знала, что от Женевы надо ехать несколько часов поездом, и теперь понятия не имела, сколько времени отнимет у нее еще поездка из Цюриха.

Самолет снова начал кружить. Он попадал в небольшие воздушные ямы, его довольно сильно качало, и Энджелл почувствовал все нарастающую в душе тревогу. Трудно представить себе состояние более неприятное, чем то, когда ты находишься в воздухе на высоте нескольких тысяч футов от земли и летишь в самолете над гористой местностью, где горные вершины, возможно, тоже достигают нескольких тысяч футов над уровнем моря, и тебя трясет в самолете весом в 65 тонн вместе с другими ста пассажирами, весьма ненадежно защищенными от смерти тонкой оболочкой из алюминия и стали, четырьмя сложными моторами, управляемыми более или менее искусно двумя людьми, — и при этом нет возможности приземлиться.

Человек, сидящий впереди, сказал:

— В Цюрихе мы никогда не сядем, уж поверьте мне! Они там построили аэропорт в таком районе, где вечно лежит туман. — Голос у пассажира был громкий, грубый, безапелляционный.

— Вы часто летаете этим рейсом? — спросила девушка. — У вас какое-нибудь дело в Швейцарии?

— Не какое-нибудь дело. А дела, — сказал Энджелл, чувствуя как у него все внутри сжимается от страха. — Я стряпчий и веду дела за границей. — И зачем только ему пришло в голову лететь ночью, ведь днем гораздо больше вероятности не попасть в туман. Экономия оказалась обманчивой, видит бог, рисковать собственной жизнью из-за каких-то двадцати фунтов.

Самолет снова взмыл вверх. Интересно, каковы его запасы бензина, всегда ли дополна наполняются баки для таких коротких перелетов?

Девушка сказала:

— Я работаю в магазине Д. X. Эванса. В парфюмерном отделе. Работа довольно приятная. Только вот ездить далеко. Трачу на дорогу массу времени.

— Пожалуйста, пристегните ремни и погасите сигареты.

Теперь самолет швыряло из стороны в сторону, совсем как пьяного. Никогда Энджеллу не приходилось испытывать ничего подобного. Бамп-бамп — с треском выбросились колеса шасси. Звук моторов стал другим. Казалось, самолет от этих ударов вот-вот разлетится на мелкие куски.

Он начал расспрашивать ее о семье. Его ничуть не интересовала ее семья, и он даже не попытался выслушать ее ответ. Разговор был просто средством удержаться на грани разумного, когда тебя подстерегает нечто чудовищное. В окнах не видно было ни зги.

Она сказала:

— Вот ужас, если пропадет еще целый день для лыж. У меня тогда останется всего девять дней. Знаете, каково это вновь становиться на лыжи через год? Почти три дня уходит, чтобы заново натренировать ноги.

Качающейся походкой по проходу прошла стюардесса, придерживаясь за спинки кресел, она выполняла свои обязанности и следила за тем, чтобы каждый пассажир выполнял приказания команды. Пассажира, сидящего напротив, тошнило. Крен, провал, крен, провал. Можно было благополучно доехать поездом, подумал Энджелл, переправиться на пароме через Ла-Манш, оттуда снова на поезде: старый путь, такой простой и такой надежный. Пытаешься сэкономить какие-нибудь двадцать четыре часа — и ставишь на карту оставшиеся двадцать четыре года своей жизни.

Девушка сняла с шеи светлый газовый шарфик и повязала его заново. Она отложила в сторону журналы. Ясно: для нее полет подошел к концу. Ее спокойствие вызывало в нем раздражение. Полное отсутствие воображения, послушная, банальная, невежественная девица из толпы, каких тысячи, наружность немного выделяет ее, но это чисто внешнее отличие, обманчивое. Простая продавщица. Миллионы подобных родятся, живут и умирают неприметно по всему свету. Как они того и заслуживают. На шее у нее не то синяк, не то родимое пятно. В остальном же она выглядит вполне аккуратной и чистенькой. На какое-то мгновение раздражение, которое она в нем вызывала, сменилось в совсем неподходящий момент желанием, при мысли о том, как было бы приятно выяснить, вся ли она такая чистенькая. Подобного чувства он не испытывал уже многие годы. Возможно, оно было порождено страхом перед возможностью внезапной гибели и реакцией, такой же, как у старого дерева, которое пытается цвести, когда корни его уже подрублены.

Потом это чувство прошло, и в душе по-прежнему остался вполне понятный страх перед тем, что ждет его впереди. В каком-то смысле она была права: полет закончился для всех пассажиров. Через минуту-две все либо начнут отстегивать ремни и доставать одежду, либо станут мертвецами, превратятся в искалеченные, изуродованные, обгоревшие тела, лишенные жизни, чувств, будущего, погубленные силой земного притяжения, — насекомые, самонадеянно пытавшиеся вырваться из родной стихии и потерпевшие поражение.

Самолет нырнул вниз, и Энджелл увидел в окне огни. Затем бормотание мотора перешло в грохочущий рев, почудилось, что они со свистом пронеслись, чуть не задев что-то не то в воздухе, не то на земле, но тут самолет взмыл вверх, и они снова стали набирать высоту.

— Я же говорил, мы никогда не приземлимся, — сказал сидящий впереди мужчина. — Посмотрите, как он снова задрал нос. Черт возьми, чуть не потерял скорость! Эй, мисс, что произошло?