— О, мне они нравятся — по крайней мере, большая часть. Но понравились бы еще больше, если их вешать по очереди. Скажем, вешать на месяц по половине.

— У меня их чересчур много собралось, чтобы соблюдать такую последовательность. Вы же видели, вся кладовая забита.

Она вздохнула.

— Обременительно иметь так много. Но не могли ли вы — нет, я думаю, нет.

— Что вы хотели сказать?

— Я подумала, а не продать ли вам часть из них. Может быть, тогда вы больше оцените другие.

— Ни за что, — объявил Энджелл. — Обладание всеми этими картинами наполняет меня особой гордостью. Постоянно любоваться ими, открывать в них все новые достоинства — в этом есть особая прелесть. Со временем вы это поймете — эту гордость обладания. — Его голос обрел какой-то особый оттенок, он и сам это почувствовал. Он откашлялся.

— Еще цыпленка, дорогая?

Перл взглянула на него с легким удивлением. С тех пор как они поженились, она не слыхала от него ни единого ласкового слова. Кроме того, она уже привыкла, что муж всегда был слишком занят своей едой, чтобы обращать внимание на содержимое ее тарелки.

— Нет, спасибо. Вы больше не хотите? Тогда я принесу пудинг. — Прежде чем встать со стула, она подняла руки, чтобы поправить волосы, и от этого движения грудь ее приподнялась и перед его взором предстали обе ее руки с внутренней стороны. Когда она вышла на кухню, он заерзал на стуле и взял кусочек хлеба, чтобы пожевать между блюдами. Он припомнил, что приступ легкой тошноты — тошноты желания — случался у него и раньше. Но с каждым разом это становилось все ощутимее. Он понимал, что назавтра все пройдет и, разумно рассуждая, не было никакой причины беспокоиться. Но каким-то непонятным образом эстетическое чувство пробуждало в нем чувство физическое. Его беспокоило еще и другое нарождающееся чувство, — хотя, возможно, оно таилось где-то слишком глубоко и не поддавалось трезвому анализу. Он только что сказал ей фразу: «Гордость обладания» — да, именно «гордость обладания» являлась одним из доминирующих стимулов его жизни. Он ходил на художественные выставки и в музеи, но лишь за тем, — или почти только за тем, — чтобы сравнивать то, что есть там, с тем, что есть у него и что бы ему хотелось приобрести. Крошечный Пикассо, размером чуть больше открытки, доставлял ему больше удовольствия, потому что висел у него на стене, чем картина «Девушка из Авиньона» в музее Современного искусства в Нью-Йорке. Один-единственный стул времен Вильяма Кентского красного дерева с позолотой, украшенный изображением дельфинов, хотя и в столь ветхом состоянии, что на него было страшно садиться, больше волновал его воображение в доме № 26 на Кадоган-Мьюз, нежели полный гарнитур мебели Чиппенделя в Хейервудском дворце.

А теперь собственностью его стало нечто новое, нечто совершенно отличное от всего того, чем он когда-либо владел. Может быть, гордость обладания в этом тоже проявляется? И воздействуя таким образом, может быть, стимулирует или превращается в… сексуальный импульс?

После ужина он даже не прикоснулся к вечерней газете — стоит Перл ее почитать, как газета обращается в беспорядочную груду, поэтому он некоторое время читал книгу о французской мебели, стараясь сосредоточиться. Перл возилась на кухне и так раздражающе долго, что он почувствовал себя оскорбленным. Но в этом была отчасти и его вина: он ни разу не предложил завести постоянную прислугу, — к ним приходила женщина по утрам шесть раз в неделю — так что, если ему хочется больше времени проводить в обществе Перл по вечерам, придется, по-видимому, пойти на дополнительные расходы.

В конце концов, не испытывая желания ложиться спать, он поднялся, застегнул жилет на большом обтянутом шелковой рубашкой животе и побрел на кухню. Она была занята перестановкой кастрюль и вопросительно подняла на него глаза.

— Я немного устал, Перл, лучше пораньше лягу. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи. — Перл стояла в нерешительности; тут не было строго заведенного ритуала. И, помедлив, подставила ему щеку для поцелуя. Он поцеловал ее, слегка задержавшись губами на бархатной коже. Он не дотронулся до ее рук. От нее шел освежающий запах духов.

Энджелл прошел к себе в спальню, разделся и лег — солидная, средних лет громадина, укрытая простынями; он воззрился на натюрморт Дюфи[10], висевший над камином работы Адама. Потом раздались ее шаги, она поднялась к себе, и он тихонько лежал, прислушиваясь, как она готовится ко сну. Вскоре он выключил свет и тут же заснул. С тех пор как он женился, у него не случалось больше приступов клаустрофобии, страха перед одиночеством, как тогда, в ночь полета в Швейцарию. Все это лето он держался в отличной форме и теперь не собирался нарушать свое как душевное, так и физическое равновесие каким-либо необдуманным шагом, наподобие тех, что позволяют себе другие женатые мужчины.

На следующее утро, когда он пришел в Линкольн-Инн[11], его ожидало там письмо от лорда Воспера, где тот сообщал, что готов принять условия, предложенные ему компанией «Земельные капиталовложения», желающей приобрести усадьбу и 200 акров земли в приходе Хэндли-Меррик в Суффолке.

Восперу потребовалось четыре месяца, чтобы, наконец, прийти к такому решению.

По подсчетам Энджелла, на завершение сделки требовалось еще шесть или восемь недель. Нужно было получить еще одну консультацию в канцелярском отделении суда, и Энджелл пошел повидаться с Саулом Монтегю, который считался, пожалуй, самым опытным юристом по имущественным вопросам. Им предстояло составить довольно хитрое соглашение, поскольку лорд Воспер до сих пор еще не имел законного права на владение ни усадьбой, ни землей и было важно связать его обязательствами, как если бы он действительно ими владел. Чтобы закрепить за человеком право продавать то, чем он еще не владеет, нужно было решить проблемы чисто технического порядка.

Стряпчему Воспера требовалось составить проект договора о продаже, а затем договор будет присоединен к соглашению. Но когда Энджелл повидался с Холлисом, тот был не расположен приниматься за дело, до тех пор пока не будет готов проект соглашения. Нет никакой нужды проявлять излишнюю торопливость, считал Холлис, все нужно делать по порядку. Кроме того, требовалось разрешение и на другие документы от стряпчих, представляющих интересы опекунов. Это, без сомнения, можно было устроить, поскольку обе конторы нередко вели общие торговые сделки. Но тут нужно проявить такт, сказал Холлис, и не спешить. Энджелл ушел от него раздраженный, не уверенный в том, двинется ли дело, пока за него не возьмется Саул Монтегю.

Посреди всех этих событий раздался телефонный звонок — Годфри Браун спрашивал мистера Энджелла.

Он не может сам прийти, сказал Годфри, ему трудно отлучиться; леди Воспер в воскресенье было совсем плохо, и он решил позвонить. Доктор приходит ежедневно, так же как и миссис Мак-Ноутон. Доктор сказал, что леди В. болеет теперь еще какой-то другой болезнью. Давление или что-то вроде.

— Повышенное давление?

— Вот-вот. Это самое. Доктор говорит, ей нельзя перенапрягаться. Да разве она послушается. Уж лучше тогда сразу отдать концы, заявила она ему. А если ей станет лучше, она в субботу поедет в Меррик, сама поведет машину — отпраздновать, что ей вернули права. Говорит, опять я за рулем. Это здорово. Ничего с ней не поделаешь. Она поступает по-своему.

Каким-то странным образом этот телефонный звонок, конфиденциальный разговор без свидетелей, придал их отношениям особый интимный оттенок, что Энджеллу вовсе не нравилось. Вместо того чтобы прийти к нему в контору, где разница в возрасте, солидности и общественном положении сразу становилась ясна, доверительный разговор по телефону до некоторой степени уравнивал их, словно Годфри был уже посвящен во все дела, словно неизвестно, по какой причине он догадался, что не Энджелл ему, а он Энджеллу делает одолжение своим звонком.