Энджелл позвонил на телефонную станцию и попросил разбудить его в час ночи звонком, а будильник поставил на десять минут второго для полной гарантии. Когда он, раздевшись, лег в свою широкую кровать под малиновым пологом, биение его сердца было равномерным, как у надежного механизма. Все, что он съел и выпил, включая две порции брэнди, которым его угостил Фрэнсис Хоун, прекрасно усвоилось организмом. Он задумался над тем, как странно устроен человеческий ум, — страх и мрачные предчувствия подчас разрастаются до таких размеров, что вытесняют все остальные чувства, однако уже через двенадцать часов страх, оказавшийся лишенным всяких оснований, исчезает без следа, словно его вовсе и не было. Трудно поверить, что ты только что находился под его властью. Неужели я был настолько расстроен? Неужели я поверил, что эти боли были признаками ранней коронарной недостаточности? Может быть, теперь издалека я все преувеличиваю?
…Сон был прерван телефонным звонком. Еще не пробудившись, он поднял трубку, сидя за обеденным столом в обществе своей жены, давно покойной Анны, и гостей — Алекса с его приятелем, леди Воспер и сэра Фрэнсиса Хоуна. Всегда неприятно, когда тебя будят среди ночи, нарушая приятное краткое сновидение. Чувствуешь себя в такой момент ужасно одиноким. Отдаленный шум уличного движения почти стих, и Энджелл лежал под прохладными простынями, испытывая странное чувство безысходности и тоски; ему казалось, будто он полностью отрезан от внешнего мира. Это чувство одиночества настолько обострилось, что стало чуть ли не катастрофическим. Хотелось ощутить какое-то движение, глотнуть свежего воздуха. Тебя словно заживо погребли в этом одиночестве, связали по рукам и ногам окружающей тишиной: мучительно хотелось поговорить с кем-нибудь, довериться кому-то, ощутить чью-нибудь ласку.
Возможно, виной тому был сон: Анна в роли очаровательной хозяйки дома, и при всем том уверенность, что обед этот закончится небытием, рассеется как дым. В такие минуты особенно нуждаешься в присутствии близкого человека, настоящего друга, которому можно доверить свои мысли…
Он с трудом выбрался из кровати, заказал по телефону такси на 1.45, оделся, сварил кофе, уложил кое-какие вещи в портфель и, когда подъехало такси, уже ждал у дверей.
…Езда по угомонившемуся ночному Лондону, регистрация на аэровокзале, безлюдном, сонном, чистом, лишенном всякого индивидуального облика; ждешь в баре, покупаешь сандвичи на дорогу, следуешь за толпой к автобусу, расталкиваешь людей, чтобы занять место у двери, трясешься в автобусе, прорезающем темноту ночи, зевая спросонья и подавляя страх, выходишь через переднюю дверь; проверка паспортов, посадочных талонов, ожидание в кресле — садишься в самое крайнее, поближе к предполагаемому выходу на поле; Британская европейская авиалиния объявляет посадку на самолет, вылетающий рейсом 562 в Женеву; еще один автобус; затем на поле прямо к трапу; и снова спешишь, стараясь не показывать вида, что спешишь, чтобы первым протиснуться к ступеням трапа, занять место в заднем отсеке самолета (он считается более безопасным). Публика самая пестрая, думал он, неважно одетая, с потрепанной ручной кладью — все выдает в них мелких служащих и квалифицированных рабочих, людей, ничем не выдающихся. Ничего, кроме презрения, они у него не вызывали. Они толпились, сбившись в кучу, шаркали ногами, с какой-то неловкостью снимали с себя пальто и шляпы, и стюардесса уносила их, чтобы развесить на вешалки. Большинство пассажиров — если судить по одежде — отправлялись в отпуск походить на лыжах — один из бесчисленных видов спорта, которым он никогда не пробовал заниматься. Ну что ж, нечего удивляться, пускаясь в путешествие в марте, всегда рискуешь оказаться в обществе таких вот попутчиков.
Салон, видимо, будет заполнен до отказа, но если положить портфель на соседнее сиденье, то, кто знает, может, на него никто и не сядет. Он устроился по правую сторону, у окна, предпоследнего в заднем салоне. В самолете он всегда нервничал, однако частые полеты притупили его страх. Он подозвал одну из стюардесс и заказал двойное брэнди; она отнеслась к его просьбе без особой охоты, так как была занята размещением прибывающих пассажиров, но он настоятельно попросил ее не забыть о его заказе.
— Простите, это место занято?
Женский голос. Сделать вид, будто не слышишь; вынуть из кармана блокнот и записать некоторые цифры для разговора с виконтом Воспером.
— Прошу прощения, сэр, — сказала стюардесса, — место рядом с вами свободно, не так ли? Можно переложить ваш портфель?
— О, простите. — Он взял портфель на колени и мельком взглянул на пассажирку, нарушившую его покой.
И тут он чуть не вскрикнул от удивления, настолько это было неожиданным, да, да, именно неожиданным. Стоящая рядом с ним молодая особа обладала удивительным сходством с Анной, в которую он был влюблен двадцать пять лет назад.
Разумеется, сходство было чисто случайным, не белее, и даже если эта девушка была похожа на Анну, как две капли воды, не стоило придавать этому особого значения. И все-таки он не мог прийти в себя от удивления. На какой-то момент ему почудилось, будто четверти века и всего пережитого за эти годы — всех событий и невзгод, достигнутого им успеха; формирования, изменения и возмужания его характера, произошедшего за этот срок, — всего этого словно и не бывало, и он, как прежде, был зеленым юнцом, живущим под строгим присмотром отца (хотя уже тогда отслужил несколько лет в армии), еще не сдавшим выпускных экзаменов, не знающим жизни, но воображающим себя взрослым, очарованным Анной, правда, не столько влюбленным, сколько увлеченным новым для него чувством.
Но, когда молодая женщина уселась рядом с ним, он опустил глаза в блокнот и не обращал больше на нее никакого внимания.
Самолет стал набирать высоту, неприятно подрагивая и издавая гул, как всегда происходит, пока он не прорежет облака, а затем, набрав нужную высоту, лег на заданный курс: пассажиры отстегнули ремни, и стюардесса принесла Энджеллу заказанное брэнди. Через полтора часа они уже будут на месте. Он вкратце повторил про себя все, что следует сказать Клоду Восперу. А затем мысли его снова вернулись к вчерашнему разговору с Матьюсоном.
И все-таки, если припомнить, разговор с Матьюсоном оставил неприятный осадок. Энджелл догадывался, что хотел сказать Матьюсон своими замечаниями и наводящими вопросами, и у него создалось впечатление, что тот питал серьезные сомнения, может ли мужчина — сильный, энергичный мужчина сорока с лишним лет, в расцвете сил и способностей — обходиться без женщин. Итак, если учесть, что к женщинам он безразличен, какой же тогда напрашивается вывод?
Разумеется, Энджелл уже не впервые угадывал подобные намеки в людских разговорах. Он живет вдвоем с таким субъектом, как Алекс, — а до него был Пауль — что, несомненно, дает людям повод для сплетен. Но какое мне до этого дело, думал Энджелл. Раздражает лишь одно: тебе приписывают то, чего на самом деле нет. У Алекса есть мальчики, на которых Энджелл изредка наталкивался, но это его личное дело. Предполагать, будто Алекс для него нечто большее, нежели просто слуга, — чистый абсурд.
Энджелл докончил свое брэнди, и стюардесса унесла стакан. Следуя современной моде, сидящая рядом с ним девушка демонстрировала ноги, задрав юбку чуть ли не на пятнадцать сантиметров выше колен, и он некоторое время разглядывал их, надеясь, привести ее в смущение. Но она и не думала смущаться. По всей видимости, она даже не заметила его взгляда. Они были великолепны, эти ножки, и на любом конкурсе красоты зачислились бы ей в актив, но он с удовлетворением отметил, что оценивает их с полной бесстрастностью, как если бы оценивал, скажем, резной орнамент из листьев на мебели времен Людовика XIV, с той только разницей, что у него возникало куда меньше желания завладеть ими. Девушка была несколько крупнее Анны, как-то величавее и не такая светловолосая. Недорого, но со вкусом одета. Голос, когда она обращалась к стюардессе, был приятного тембра, с некоторым акцентом, по-видимому, южных лондонских окраин.
