— Раньше оно таким и было, — я повернул жеребца к сбитым из деревянных планок воротам, болтавшимся у полуразрушенной глиняной стены. — Когда-то Кууми было одним из самых больших поселений на Юге, оно разрывалось по швам от обилия караванов и торговцев. Но потом пришла Пенджа и поглотила все окрестности, и караваны стали ходить другой дорогой. Почти все торговцы уехали отсюда. Кууми так и не смогло возродиться.

— Но разве это Пенджа?

— Еще нет, но она очень близко, — я махнул рукой в Южном направлении.

— Полдня пути в ту сторону. Да и вообще-то все так привыкли к другим маршрутам, что о Кууми просто забыли. Даже после ухода Пенджи это место не стало таким, каким было прежде.

И никогда уже не станет. То, что когда-то было процветающим поселением, теперь превратилось в свою же слабую тень. Деревянные хижины вместо прочных домов, рассыпавшаяся глина вместо кирпичей. Узкие улицы перегораживали песчаные заносы, а старые дома безжалостно разрушал горячий, жалящий ветер. Кууми рассыпался как древние кости оракула, сыпалась кирпичная кладка, трескалась глина, осыпались здания. Контуры Кууми были округлыми и размытыми; деревянные жилища цвета кости, высушенные на солнце, были полны прожорливых долгоносиков и напоминали пышные караваи.

Мы подъехали к поселению с Севера, задержались у разбитых ворот, чтобы дать медь так называемому охраннику, и проехали внутрь.

Дел пришла в ужас оттого, что на мне пришлось заплатить за въезд.

— Стена совсем разрушена, — сказала она. — Пять шагов от ворот и любой может спокойно войти… ты заплатил только ради того, чтобы проехать через парадный вход?

— Мы просто заплатили, — отрезал я и решил ограничиться этим ответом. Кууми было древним уважаемым поселением и нельзя было обращать внимания на его бедственное состояние. На Юге это знали все. Все играли в эту игру.

Через разбитые ворота вглубь поселения: жеребец едва волочил ноги, подковы глухо стучали в лабиринте улиц, из-под копыт со звоном вылетали мелкие камешки. Улицы соединялись, снова расходились, поворачивали, но я хорошо знал дорогу. Я вел жеребца к Кантине Споров.

— Все здесь какое-то… серое, — заметила Дел, разглядывая дома, пока мы проезжали по покрытым слоем песка узким улицам.

— Мы на краю Пенджи.

— Но даже небо серое.

— Это пыль, — объяснил я. — Пыль Пенджи, смешанная с грязью. Она очень легкая, как пудра… если подуть, взлетает. Видишь? — я показал на облачко, висевшее под брюхом жеребца.

— Похоже на пепел, — тихо сказала Дел. — Как будто костер горел долго и остался только пепел… это поселение похоже на погребальный костер.

Выжженные солнцем, разорванные ветром, навесы свисали с легких деревянных решеток и столбов около отверстий в стенах и дверей и были такими же серыми, как и стены домов. Навесы слабо покачивались от робкого ветерка. Солнечные лучи рисовали узоры на стенах, сложенных из неровно вылепленных глиняных кирпичей. Кирпичи крошились и из мест разломов торчали стебли сухой травы. Жеребец пытался их выдирать.

— Мне все равно, на что оно похоже, лишь бы здесь можно было купить лошадь и вымыться.

— А воду мы здесь достанем?

— Вода есть, но за нее придется платить.

— Мы уже платили у ворот.

— Это была дань за вход. А в Кууми еще есть дань за воду. В этом поселении за все платят, иначе оно давно погибло бы.

— Да, но… плата за воду! А если бы у нас не было денег?

Жеребец зацепился ногой за упавший навес, споткнулся и фыркнул. Сожженная солнцем ткань порвалась, освобождая ногу. Поводом я поднял гнедому голову.

— Пришлось бы придумать, как найти деньги.

— Это ужасно, — объявила она.

— Без сомнения, — согласился я, выискивая впереди мою любимую кантину.

Дел поняла куда мы приехали как только я остановил жеребца. Здание почти не отличалось от остальных: потрескавшиеся стены, отвалившиеся куски глиняных кирпичей. Выжженные, залатанные оранжево-коричневые навесы, свисающие с единственного не упавшего шеста, бросали тень на дверь. Я потянул носом и уловил знакомые запахи: вино и акиви.

Она нахмурилась.

— А что мы забыли ЗДЕСЬ?

— Я знаю владельца.

— Это он или она?

— Он конечно. Мы на Юге, — я помолчал, выжидающе глядя на нее. — Ты слезаешь? Пока ты за моей спиной, мне очень трудно спуститься.

— Я слезу сразу после того, как ты объяснишь, почему нам нужно СНАЧАЛА останавливаться в кантине, а потом уже думать, где купить лошадь и как достать воду.

— Нам нужна комната.

— И сколько мы здесь пробудем?

— По крайней мере всю ночь. Я хочу вымыться, хорошо поесть и поспать в кровати. Если желаешь, можешь составить мне компанию, — я подумал, что такую фразу Дел может принять за приглашение; она ненавидит когда ей делают одолжения.

Дел соскользнула с жеребца.

— Ты, кажется, говорил, что самое главное это купить лошадь.

— Сначала выпить. И вымыться. Потом поесть. Потом в кровать. А утром можно будет заняться лошадью, — я вынул ноги из стремян и положил больное колено на седло. — А больше всего мне хочется, хотя бы недолго, посидеть спокойно в тени, а не под палящим солнцем, размышляя над чашкой акиви — или вина если акиви не будет. После этого можно будет отправиться отдыхать.

Дел улыбалась пока я, соблюдая все меры предосторожности, позволил песку, покрывавшему улицу, принять вес моего тела. У меня все болело.

— Иди в кантину, — предложила она, когда я прикусил губу, чтобы сдержать очень искреннее проклятье. — Я займусь жеребцом.

Я не собирался возражать, хотя вела себя Дел необычно. Я привык, что она категорически отказывается останавливаться в кантинах.

— Иди в ту сторону, — я махнул рукой в нужном направлении. — На конюшню это не похоже, но тень и вода там есть.

Дел взяла повод.

— Мне придется платить за это?

— Я же говорил: я знаю владельца, — я подумал и добавил. — Он берет с меня только половину.

— Половину, — пробормотала Дел и повела жеребца за угол.

Когда она вернулась, я сидел на шатком трехногом табурете в шаткой кантине, опираясь локтем о шаткий стол, чтобы можно было положить подбородок на руку с голубыми ногтями; в другой руке была глиняная чашка с плескавшимся на дне акиви. И чувствовал я себя тоже довольно шатко, как будто у меня выбили опору из-под ног и я застыл перед падением.

Больше в кантине никого не было. Дел, пробравшаяся через болтавшийся навес, застыла, обнаружив, что я единственный посетитель кантины и, приняв задумчивый вид, осмотрела комнату.

— Да-а, — наконец протянула она. — Я конечно знала, что тебе давно пора было помыться, но похоже, что я просто привыкла к запаху, а на самом деле все обстоит гораздо хуже.

— Знаешь, у тебя это не слишком удачно получается, — отрезал я.

Светлые брови удивленно выгнулись.

— Что получается?

— Шутки, — я поднес чашку ко рту, глотнул акиви и поставил чашку на стол. — Но вообще-то от женщин чувства юмора я никогда не требовал.

Бледные брови опустились вниз и сошлись у переносицы.

— И сколько женщин у тебя было? — она осторожно прошла через лабиринт шатающихся стульев и столов. — Мне казалось, что я отсутствовала недолго.

Я задумался и неохотно выдавил:

— Достаточно долго… Достаточно долго, чтобы я успел выяснить, что Акбар мертв.

Она застыла у моего — нашего — стола.

— Акбар — это тот твой друг, которому принадлежит кантина?

— Да, — я сделал еще глоток.

— Мне жаль, — просто сказала она.

— Да, — чашка снова опустела. Я поставил ее, поднял керамический кувшин — край потрескался, а кое-где был отбит — и щедро налил себе до краев. Едкий запах совсем молодого акиви тут же ударил мне в нос.

— Выпей акиви, баска.

Она осмотрелась.

— С меня и воды хватит… Кроме тебя здесь кто-нибудь есть?

— Вода стоит три медные монеты за чашку. Акиви дешевле.

— Я не люблю акиви, — она все еще оглядывалась, безуспешно пытаясь рассмотреть что-нибудь в полумраке. — Мы здесь одни?