Следующим этапом политико-организационной работы явилось создание ненецких тузсоветов. Для этой цели были выделены специальные кадры из районов.

К нам на Тамбей сорганизовать тузсовет приехали Шахов и Кабанов.

Шахов хорошо говорит по-ненецки и ему знакома вся Ямальская тундра. Редкий промышленник не встречался с ним раньше, у редкого он не бывал в чуме. Его зовут попросту Санька. Так, Аксенова звали Шуркой, зава второй фактория Уваровского — Кешкой.

Это, впрочем, не отзывается на отношении: Кешка и Санька отнюдь не означает пренебрежительности.

За столом во время чаепития Шахов и Кабанов присаживаются к ненцам. Начинается оживленная беседа. Шахова слушают с большим интересом, прерывают возгласами, спрашивают.

Кабанов языка совершенно не знает. Он следит за выражением лиц, мучительно старается проникнуть в смысл разговора, ему хочется вставить и свое веское слово: — „Вы скажите им, Александр Иваныч, что все трудящиеся ненцы должны сплотиться против кулака и шамана. В тузсовет будут избираться только батраки, бедняки и середняки. Кулачье мы вот где зажмем! — и он показывает беспалый кулак.

Шахов переводит, видимо, снабжая прямолинейную речь Кабанова дипломатическими поправками.

Создание тузсовета на Тамбейской фактории — дело отнюдь не легкое.

С необозримых пространств Малой и Большой Ямальских тундр к нам на северную оконечность полуострова с’ехалось все кулачье, все шаманство. Им, конечно, сочувствует и некоторое число подкулачников, тех, чьи материальные интересы чересчур крепко переплелись с интересами кулака.

На юге сорганизовался уже ряд тузсоветов. Батраки, бедняки и середнячество там дали подобающий отпор кулачеству и шаманам. Лишенные избирательных прав потянулись на Край Земли (перевод слова Ямал) в надежде, что здесь их стада и богатства в безопасности.

У пролива Малыгина, как говорят, в настоящее время сошлось свыше двадцати кулачьих становищ с многочисленными стадами.

Дальше отступать некуда!

Конечно, здесь на последних позициях пустынного Ямала кулаки должны оказать упорное сопротивление советской власти. Они не зря отдавали свои лучшие меха за спирт, необходимый им для агитации. Не зря совместно с шаманами об’езжали становища промышленников, заглядывая к самым последним беднякам…

На 20 декабря Шахов и Кабанов назначили предварительно бедняцко-батрацкое совещание. На нем предположено детально обсудить вопросы выборов в тузсовет и наметить кандидатуры. На 25 декабря назначен с’езд всех избирателей Ямала и самые выборы.

В смысле выполнения формальностей все шло гладко, обычным порядком. Избирателям вручались пригласительные именные повестки, кулакам и шаманам — извещения о лишении права голоса. Делалось это под расписку, как полагается.

20 декабря выдалась буранная погода. Снежные вихри носились и трепались с дикой яростью. Ни на одну минуту не просветлело и дня даже не наметилось.

Мы напрасно прождали. Никто не приехал.

— Этот проклятый буран сорвет, пожалуй, и с’езд, — с тревогой говорил Кабанов. — Какой же дурак сунется в этакую пургу.

Но уже накануне с’езда буря прекратилась. Ночь прекрасна. Светит полная луна. Необ’ятным мерцающим покрывалом раскинулось северное сияние, охватило полнеба и тихо, с мертвым спокойствием светит на снег, зажигает его алмазными огоньками искр.

25 декабря погода отличная: тихо, ясно. С часу и до трех пополудни настолько просветлело, что совсем похоже стало на настоящий день.

Нарты густо поехали с утра. По 5—6, даже по десятку вместе. Иные прибыли с Байдарацкой губы, с пролива Малыгина, — путь в 150—200 километров. У фактории расположился целый лагерь саней, густой лес оленьих рогов.

Ненцы входили молча, молча же усаживались за стол, пили чай. Население фактории мобилизовало все самовары, всю посуду и всех до последнего сотрудников для обслуживания гостей.

В 6 часов открыли собрание.

Удегов доложил о создании на Ямале северо-ямальского тузсовета.

Никто не переводил его речи на русский язык, но нам был понятен ее смысл.

Удегов говорил долго и должно быть хорошо. Речь то мягко и бархатно просилась в сознание, то перемежалась резкими, решительными возгласами, в которых звучала сила и убежденность. Собрание слушало внимательно.

Я, стоя на кровати, смотрел через перегородку, следил за отдельными лицами.

Вот два бедняка: один работает батраком у богатого оленевода, другой имеет собственный чум, но у него нет и сотни оленей, что на Ямале считается крайней бедностью.

Они и раньше бывали на фактории и с ними велись раз’яснительные беседы.

Речь Удегова захватила их. Они сосредоточенно слушают, глаза загорелись, губы что-то шепчут, вероятно, повторяя сильные места оратора.

А вот старый кряжистый оленевод. Холодное лицо, враждебный взгляд и то, как он перешептывается с соседом, ясно говорит, что этот сродни кулаку.

Едва Удегов кончил, как поднялся оглушительный гул голосов. Чьи-то протестующие возгласы смешались с выкриками „саво“! „саво“!

— Никакого не надо нам тузсовета! — крикнул замеченный мною оленевод, стараясь покрыть шум.

— Ишь, кулаки заговорили! — раздался в ответ голос бедняка с прилавка.

Наши такого откровенного саботажа не ждали. Выступил Шахов с длинной речью.

Как и удеговская она вызвала бурю. Ненцы кричали, спорили, даже перебранивались.

Две десятилинейные лампы скупо освещали комнату. Трудно было разобрать что-либо во всей этой кутерьме. Отдельные фигуры и лица тонули в плотной массе, волновавшейся и шумящей.

Было ясно одно: кулаки здорово сорганизовались и крепко подготовились к с’езду. Настойчивой и длительной агитацией в чумах они навербовали не один десяток подкулачников. Орудовали при помощи подкупа, обещаний, спаивания спиртом.

И, наоборот, присланные районом Шахов и Кабанов совершенно не учли возможности и ответственности работы. Не об’ехали тундры, не провели раз’яснительной работы, не выявили актива, не сбили основного ядра из батрачества, бедноты и середняка.

Они упустили из виду, что здесь на Ямале в данный момент собраны главные силы шаманства и кулачества. Что называется, недооценили остроты политического момента.

Шахов хотя и владеет в совершенстве ненецким языком, но показал себя человеком, не имеющим организаторских способностей, без твердой боевой закалки.

Кабанов, конечно, энергичней. У него есть напористость и желание работать, однако, не будучи знакомым с языком, он оказался беспомощным.

Есть тут отчасти и вина Удегова. Он все свое внимание в эти дни отдал хозяйству фактории, нуждавшемуся в упорядочении и подсчете. На работу среди ненцев не приналег, не принял в ней деятельного участия. Как человек, свободно говорящий с ненцами, он, разумеется, мог принести огромную пользу.

На наших промахах кулачье построило свой успех. Многолюдный с’езд оказался сорванным.

Часы показывали двенадцать. Ненцы стали раз’езжаться.

Я заглянул в окно. На освещенном луной дворе ненцы оправляют оленей, вытаскивают нарты. Снялись три упряжки и с места вскачь пошли в прозрачную даль. За ними еще две, потом еще и еще.

— Товарищи, не расходитесь. Выслушайте и проголосуйте резолюцию, составленную президиумом, — говорил в полупустую комнату Кабанов.

У стен по углам еще сидело десятка два — три выборщиков, но и они один за другим исчезали.

— Вот это ловко! — с досадой сказал Кабанов. — Ну, что же, придется начинать сначала!

На этом собрании все было сорганизовано примитивнейшим образом. Кулаки и шаманы с изумительной прямолинейностью, показали, что весь этот саботаж — дело их рук. Не хотелось даже обсуждать этого вопроса. Картина для всех была ясна.

— Давайте чай пить и спать. Потолкуем завтра, — сказал Удегов. — Кулаки, как видите, подготовились лучше нас.

Так закончился этот с’езд, еще раз показавший, что самотек в борьбе с кулачьем никуда не годится.

До странности изменилась жизнь на фактории. Насколько раньше она была однообразна, ограничивалась одними лишь торговыми операциями, совершенно не носила общественного характера, настолько теперь усложнилась и разделилась на ряд разнообразнейших отраслей.