Роль определена. Особенно нашей центральной фактории: от нее, видимо, протянутся административные и культурные нити советизации туземцев и самой тундры. Здесь намечается центр в будущем, вероятно, не только административный, но и промышленный, и торговый, и, главное, политический центр — проводник идеи социализма.

Эти первые гости из Нового порта — только первые ласточки. За ними потянутся следующие — культурные, промысловые, научно-исследовательские.

Край непочатый, нетронутый. Хотя его природа бедна, но кто знает, что таят в себе недра? Что могут дать воды?

Край заслуживает изучения и освоения и будет изучен и освоен.

А полярная ночь уже совершенно вступила в свои права. Солнца давно нет. Дня тоже почти не стало. Случается за сутки нет хотя бы одного часа, когда можно бы было почитать без лампы.

В погожие дни сумеречный полусвет маячит с часу до трех пополудни. Но и тут, если на небе полная луна — она властвует, будто и впрямь ночь.

Ближние от фактории озерки, где мы брали воду, промерзли до дна. Пришлось, при помощи туземцев найти отдаленное большое и глубокое озеро и к нему ездить. Впервые запрягли собак. У нас бочка небольшая — 10 ведер. Везут три собаки, четыре легко.

До проруби считанных 1323 шага. Трудно лишь взбираться на под’ем бугра — здесь приходится помогать собакам.

Зав. факторией Удегов и рабочий Вася Соболев везут на собаках воду.

В мороз не меньше 50° я отправился по воду. Порожняком — отлично и быстро. Собаки несутся вскачь, я стою сзади бочки на полозьях нарт. Никаких вожжей или управления упряжкой не придумано — „сами знают, где сударушка живет“.

Назад хуже. Ехать нельзя — собакам и с одной бочкой еле справиться. И поспеть за ними трудно. Ноги в катанных пимах проваливаются в иных местах по колено. Я далеко отстал.

Когда упряжка достигла бугра и стала, я побежал, чтобы помочь на под’еме. Псы лежат, высунув языки, и тяжело дышат.

Добежав, я ухватился за бочку, подпер плечом и крикнул. Собаки вскочили, дернули, но сам я вдруг сдал. Никогда раньше со мной этого не было. Грудь вдруг перехватило, дыхание сперлось, как-то тоскливо кольнуло и сжало сердце.

Я полетел на снег и замер. Казалось, сердце вот-вот станет — и конец!

Собаки на середине под’ема снова остановились и легли.

Я отдышался и уже не бегом, а потихоньку пошел к бочке:

— Но, милые, поехали!

Псы неохотно поднялись. Особенно маленький серый — молодой и слабосильный.

Я приналег, нарты тронулись, и через 10 минут вода была дома.

Но этот „вояж“ обошелся мне дорого. Весь день я провалялся на кровати. Чувствовал себя разбитым, усталым, точно три дня к ряду таскал кули. И сердце с этого дня стало давать о себе знать: вдруг зажмет его, точно в сильном кулаке — и нет дыхания ни туда, ни назад.

Собакам тоже с водой туго. Как только подходит час ехать к проруби, они прячутся под кровати, за мешки, прилавки. Их вытаскивают, они визжат, иные кусаются. Которой удалось сбросить шлею и удрать в тундру, та уже к сегодняшней езде не вернется.

Дни — один светлый и тихий на десять ненастных. Сугробы наметает все выше. Наша хата видна издали уже только крышей и трубами. Да вот еще в годовщину Октября поставили на крыше красный флаг. Он служит и маяком и флюгером.

Пустынная тундра уныла и однообразна. На ней трудно распознать летний рельеф. Ни оврагов, ни протоков, ни бугров. Все ровно и однообразно бело. Только когда ступаешь подошвой пима, то в иных местах под ногой слышится глухой и зловещий гул. Значит проходишь глубокий овраг. Снег засыпал его неплотно и между пластами отдельных буранов залегли большие пустоты. Но наст смерзся, тверд и надежен.

До прихода советской власти ненцы Ямальской тундры находились в полной материальной зависимости у кулаков, зырянских и русских купцов и ростовщиков.

Кулацкие хозяйства имеют до 2000 и более оленей каждый.

Разумеется, обслуживать такое стадо собственными силами кулак не в состоянии. К тому же богачи и не хотят сами работать. Пасут и охраняют оленей наемные батраки. Каждый кулак имеет по 3—4 батрака. Рассказывают, будто известный кулак — оленевод Малого Ямала Войтало держит 27 батраков. У него стадо свыше 6000 голов.

Батракам редко удается вырваться из кабалы паука-хозяина. Заработная плата крайне низкая. В большинстве она исчисляется не деньгами, а одеждой, обувью, товарами. За год работы пастух получает малицу, пару кисов с чулками из меха пешки, оленьи тобуры (верхние теплые меховые сапоги), 8 фунтов табаку, пару кирпичей чаю. К этому добавляется небольшая сумма денег.

Иногда батрак за 3—4 года тяжелого труда выговаривает 10—15 оленей.

Но к концу срока выходит так, что не хозяин должен батраку, а, наоборот, — батрак хозяину. Табак выкурил не 8, а 10—12 фунтов, чаю выпил, вместо двух, три кирпича, денег перебрал больше, чем заработал — больше стоимости тех оленей, которые выслужил.

Как ни бьется батрак, как ни сокращает свои и без того ничтожные расходы, к концу срока результаты получаются плачевные. Все забрано, весь заработок истрачен. В лучшем случае — причитается дополучить гроши. А если батрак пьющий, если хитрый кулак-хозяин время от времени соблазнял его выпивкой, то дело совсем плохо. Не только нечего получать, но еще остается задолженность и волей-неволей надо батрачить дальше — отрабатывать.

Так и тянет несчастный батрак лямку всю свою жизнь.

Кулак жиреет, стада его увеличиваются.

Чумы богатых ненцев убраны лучшими „постелями“ — шкурами зимнего оленя — мягкими, длинношерстными, теплыми. У него хлеб, мясо, рыба и чай не сходят со стола. Всегда есть запас спирта, пудами лежат табак, сахар, соль, мука, тюлений жир. Ежедневно он режет оленя, пьет кровь, ест лучшие куски: печень, почки, язык.

Только крепкие, зажиточные средняки, владеющие стадом в 500—600 голов, существуют более или менее независимо от кулака. Таких сравнительно немного. Главным образом это хорошие охотники и промышленники. Заработок от промыслов дает возможность им не одалживаться у богатеев-кулаков.

Большая часть середняков и вся бедняцкая масса ненцев опутана кулацкой паутиной долгов и платит им постоянно дань в виде процентов.

У бедняка, как известно, нет запасов, все в обрез, во всем нехватка. За долгие 8 месяцев зимы бедняк не раз вынужден обращаться к кулаку. То рыбки призаймет, то мясца полтушки, то жиру, то песцовую шкуру до счастливой охоты.

Кулак дает — „выручает из беды“.

Эта „выручка“ бедняку обходится дорого.

За третьесортную шкуру песца — недопеска он обязан вернуть первосортный мех, стоящий вдвое, втрое дороже. За полтора — два пуда мяса платит целым взрослым оленем. Вместо завалявшейся гнилой рыбы отдает свежую, прямо из сети, да еще с „надбавочкой“ в весе.

Кулак снабдит бедного и порохом, и дробью, даст ему летом невода на две — три недельки, одолжит в зимнюю стужу топлива, керосина, табачку, чаю.

У кулака все есть, а у бедного сплошная нужда.

Бесчисленными путами оплетает кулак бедноту.

Рыбачит ли бедняк — значительная часть улова достается кулаку в оплату за невод, за снасти, за старые долги. Выпадет удачная охота — лучшая пушнина идет кулаку „в погашение“. В период отела пять — шесть пешек надо отдать — такое было условие.

Сколько беднота ни работает, как ни бьется, из долгов не может вылезть.

Так было до советской власти.

Многочисленные фактории, подобные нашей, совместно с кооперацией разрешили проблему товарообмена между промышленником-ненцем и госторговлей. Кулак потерял былое значение чуть не единственного снабжения ненцев.

На пушнину, рыбу, сырье были установлены точные твердые стандарты. Они однородны во всех факторийных точках Малой и Большой Ямальских тундр.

Помимо этой политико-экономической роли факториям дана задача широко развернуть агитмассовую раз’яснительную работу среди батраков и бедняцко-середняцкой части населения. Что именно представляет собою кулак и как с ним надо бороться. Кто такие шаманы, в чем их вред и почему их интересы тесно связаны с кулаческими.