— Саво, саво!

Глаза оказались здоровы. Слезились от морозного переезда в 200 километров, от пурги, резавший лицо двое суток к ряду. А вот правая рука, действительно, болит. В ней он держал длинный гибкий хорей, без которого нельзя управлять оленями. Переутомились мышцы кисти и предплечья.

Покончив с лечением, я налил у шкафа мензурку спирта, сдобрил полынной настойкой и поднес.

Старик не спеша посмотрел лекарство на свет и потихоньку выпил.

Ненцы душат телку.

Лицо старого промышленника расцветилось широчайшей улыбкой, глаза заискрились.

— Саво! Саво!

Разговориться стало нетрудно.

— Пусть расскажет, как им удалось убить медведя, — сказал я переводчику.

Промышленник крякнул, посерьезнел и стал рассказывать. Дело долго не ладилось. Водо Тусида многого не умел передать. Бились с этим часа два. Все же, в конце-концов, картина этой охоты развернулась и налилась красками.

У Байдарацкой губы, километрах в 20 от радиостанции, их стояло 5 чумов. У Серпиу Ячики есть взрослый парень племянник, а у Окатеты Ладу взрослый сын — в общем семь человек зверобоев-промышленников.

Стояли больше недели и все без толку: никакого зверя нет и море у берега чисто. А без льдов откуда возьмешь добычу?

Хотели каслаться в тундру — возле берега плохое пастбище. Но Ячики Серпиу уговорил подождать: переменился ветер, подул с запада — обязательно прибьет льды, а с ними и добычу.

Всю ночь гудел порядочный вест, к утру Серпиу отчетливо различал шум движущихся льдин. Когда рассвело, промышленники увидели большое поле льда — ветер прижал его к берегу и стих.

День выдался для охоты отличный. Показалось солнце, потеплело настолько, что в малице стало жарко.

Серпиу первый увидел добычу: на отдаленном крае, у торосов чернели два пятна.

Обходя с двух сторон, стараясь не производить ни малейшего шума, промышленники пошли в облаву.

Это были моржи. Они, ленивые и неповоротливые на суше, спали, пригретые солнцем. Нужно было отрезать им путь отступления к воде — и охотники двигались, затаив дыхание. Когда дошли до торосов, загромоздивших край льда на добрую сажень вверх, Серпиу и другие зверобои внезапно увидели медведя. Он сидел, прижавшись к навороченным и смерзшимся кучам льда. Увидев людей, поднялся и спокойно пошел к воде.

Нужно было без промедления решить — нападать на медведя или дать ему возможность уйти в воду. Если нырнет, то охотникам не видать его больше, как своих ушей.

Серпиу решился, не задумываясь. Кликнув племянника, он скинулся наперерез мишкиного пути. Ружье его заряжено мелкой дробью, но ему это именно и надо. У туземцев-зверобоев свой метод охоты. Шагах в пятнадцати медведь, видя перед собой преградившего путь человека, приостановился, затем взревел и глухо ворча пошел чуть-чуть сторонкой к краю льда.

Серпиу прицелился в морду и выстрелил. У мишки вся голова вдруг потемнела от крови — заряд влепился по назначенью. Но он все же не кинулся на людей, а с страшным воем побежал к воде.

Старый промышленник выхватил из рук племянника ружье и вторично выпустил заряд дроби в морду медведя, теперь уже почти в упор — в каких-нибудь 6—7 шагах. Зверь остановился и поднялся на дыбы. Рост его оказался колоссальный — выше торосов.

Серпиу сделал именно то, что хотел и что было нужно для удачной охоты: выбил зверю оба глаза. Медведь ревел, царапал морду лапами, но ничего не видел и от залившей нос и рот крови потерял чутье. Добить его было уж пустым делом. Подкравшись сбоку, ему два раза всадили нож под левую переднюю лапу, и мишка рухнул.

Тогда кинулись к моржам. Их было два. Один — огромный, как темная гранитная глыба, — не проснулся даже от шума выстрелов, другой, — поменьше — старательно работал ластами, бил лед клыками, подвигаясь к воде.

Однако моржи, которых удалось застать на суше, сравнительно не опасная „дичь“, он с трудом передвигается и почти совершенно не может защищаться. Другое дело в воде. Там моржи, со своими страшными бивнями, со всей громаднейшей силой, очень опасный противник. Он в состоянии разломать, перевернуть и утопить не только обыкновенную шлюпку, но и большой рыбачий баркас.

Моржу убежать не дали. На него насели с боков и со спины. В несколько топоров ему разрубили голову, затем прикончили второго спящего.

Эта охота — вторая в сезоне. Месяц назад Серпиу посчастливилось вдвоем с племянником напасть на небольшое лежбище морских зайцев. Их было 11 штук, и все стали добычей Серпиу. Их жир и ремень, нарезанный из их шкур, старый промышленник свез в факторию Нового порта.

Мне трудно было понимать охотника — мой переводчик из рук вон слабо справлялся с русской речью.

Потом Ячики стал зевать.

— Скажи старику, что он может заснуть здесь — у прилавка, — сказал я толмачу.

Серпиу заулыбался и поднялся.

На оленьих шкурах возле лавки уже похрапывал один молодой товарищ старика.

— Где же второй? — спросил я переводчика.

— У оленей на нарте — караулит.

Ячики Серпиу уложил на полу три шкуры, наладил постель и перед сном пошел на двор. Я вышел вместе. Прямо в лицо нам грохнул снежный вихрь и ожог. Старик нырнул в этот снежно-ледяной хаос и исчез. Только мелкие стеклянно-острые льдинки кружились и метались вокруг — больше ничего и никого.

Я побродил несколько минут, стараясь разыскать те нарты, которые караулил второй из товарищей Серпиу. Мне хотелось посмотреть, как же он устроился и как укрылись олени в этом движущемся страшном хаосе, состоящем из мелкого острого льда, от которого нет спасения.

Как можно устроиться, когда нет места, где бы злой, леденящий мороз не пронизывал бы до костей.

На мне крепкий овчинный полушубок, а под ним стеганая ватой телогрейка — и все же через пять минут я чувствовал, что холод гуляет по телу. Гуляет так, словно бы это не мех и не вата, а тонкий ситец. Нет защиты!

Не сыскав нарт, я вернулся в хату. В спину меня последний раз пнул вихрь, пнул и дверь, захлопнувшуюся, точно в нее ударили бревном.

По середине туземной комнаты пылала раскаленная углем чугунная печка. Раскидавшись на шкурах, храпел молодой охотник, а старый зверобой еще ворочался, кряхтя и укладываясь.

Пекарь Дорофеева разбалтывала муку в квашне, творя завтрашнюю выпечку.

В трубе гудит и подвывает. Я долго в этот вечер не мог уснуть. Все так и этак рисовался старый промышленник с глубокими проветренными и промороженными морщинами лица.

Он целился из жалкого дробовика в медведя. Весом в целую тонну. Тому достаточно махнуть лапой, и от охотника останется мокрое место. Но он целится, выбивает оба глаза… Оба! Хорошо — оба. А если бы один?

И стелется ледяное поле, спит мирно глупый морж, прыгает в дикой пляске ослепленный, обезумевший медведь, спокойно, с мертвой лаской светит солнце. Да, хорошо, что оба, а если бы один!

Снаружи ревет и воет. Где-то там под нартой, должно быть, вплотную прижавшись к оленям, спит герой-охотник. Спит ли? Я еще не испытал, как спится в такую ночь в снегу под нартой, да если правду говорить, не хочу и испытывать. С меня достаточно: впечатления по первозданной дикости не повторимы.

Утром я уже не увидел ни Ячики Серпиу, ни двух его молодых соратников. Они до рассвета уехали на свою Байдарацкую губу.

А буран все так же выл, и в белесой полутьме полярного ноябрьского утра мчались бесконечные вихри острого остекленевшего снега.

22 ноября, в буранный день, на факторию приехал старик Илья Нарич в сопровождении трех богатых туземцев. Их малицы покрыты добротными суконными рубашками, обшитыми по подолу красным и зеленым сукном. У одного — молодая красотка-жена, чистая, нарядная, холеная туземка увешенная ожерельями. Ее ягушка отделана дорогими песцами, на пальцах перстни. За все пребывание на фактории она не произнесла ни слова, сидела, как живая икона, за столом, а на нее все любовались.