Узкая галечниковая коса уходила на восток, отделяя зеркало бухты от моря. В глубине она была изрезана косами и разгорожена островками, а в начале была чиста и казалась глубокой.

Далеко на востоке синел вдавшийся в море мыс Гавайи.

С бугра виднелась только крыша жилого дома, тут же у дома расположилась метеорологическая станция. Под ногами была вязкая глина, перемешанная со щебнем. Кое-где торчали кустики низкой и жесткой травы. Невдалеке на тундре паслось, беспрестанно перекликаясь, громадное стадо гусей. «Вот раздолье охотникам!» — подумал я. Ландшафт был дик и суров, только узенькая тропка, бежавшая к речке, отличала эту тундру от первобытных тундр, на которые никогда не ступала нога человека.

К нашей группе подошел Березкин с метеорологом Званцевым. Они беспокоились об установке метеорологической станции.

— Товарищ Минеев, где будет ставиться дом? Нам нужно определять место для станции, — обратился ко мне Березкин.

— Да вот, место выбираем.

— Вы думаете здесь строить?

— Здесь очень трудно будет строить, — откликнулся Стехов. — Далеко материалы таскать, да и в гору.

— Кроме того, здесь, вероятно, будет сыро, и потом нужно учесть влияние мерзлоты, — добавил Березкин.

— О сырости мне говорил и Ушаков.

— Ну, решайте, надо начинать строить, — торопил Стехов.

— Надо пройти на косу и поглядеть там, — предложил я.

Вся группа двинулась обратно. Вязкий грунт цеплялся за ноги, делая ступни свинцово-тяжелыми.

Осмотрев косу и обсудив все «за» и «против», я решил строить дома на косе, дабы освободить от бесчисленных неудобств будущих жильцов.

Еще раньше, чем было выбрано место для построек, к берегу начали подходить кунгасы с товарами и строительными материалами.

У самой воды и на вельботе, стоявшем у берега, суетилась группа людей, руководимая Березкиным. Это устанавливали футшток для отсчетов уровня моря, изменяющегося вследствие приливов и отливов.

В доме собрались почти все зимовщики, только Шатинский и Званцев отсутствовали. В доме, против ожидания и плана, виденного мною во Владивостоке, оказалось только три жилых комнаты и кухня. Комнаты большие, светлые и чистые. Но этого мало. Некуда будет девать метеоролога. Подвел нас план, что и говорить!

В доме я познакомился с женами зимовщиков — Зинаидой Афанасьевной Ушаковой и Антониной Сергеевной Савенко. Кроме них, на острове была еще одна русская женщина, жена промышленника Скурихина, Евдокия Евграфовна, пожилая словоохотливая женщина.

Застав Ушакова за обедом и не желая ему мешать, я прошел в комнату врача.

— Ну, как жилось, Николай Петрович?

— Не очень важно.

— Это почему же? Голодно было, что-ли?

— Хотя особенной густоты не было, но мы не голодали, а вот холод донимал здорово.

— Уголь-то у вас даже остался, а говорите, что холодно было.

— И углем не натопишь, когда комната плохая. Топили не жалея, а в комнате иногда было шестнадцать градусов мороза.

— Да чем же она плохая, я что-то не пойму. Дом, кажется, сделан добросовестно и бревна толстенные.

— Вся беда, товарищ Минеев, в том, что эта стена выходит на север, а эта на запад, а у нас самые сильные и частые ветра — северо-западные и северные, — ну вот и выдувает. В безветреные дни еще терпимо, ну, а как начнет мести, так хоть топи, хоть не топи — холодно.

— Можно же что-либо сделать против этого или нет?

— Будете жить, посмотрим, как вы сделаете, а я что ни делал, толк один — холодно.

— Ну, а как у вас дело со сдачей аптеки и медицинского оборудования?

— За мною дело не станет. Все готово, кроме привезенного на самолете в 1927 году.

— Что именно привезли и почему оно не готово к сдаче?

— На самолете нам привезли всякие медицинские материалы без документов и совершенно ненужные. Я сложил все на чердак, там оно и лежит. Учета я не вел и никуда не расходовал, за ненадобностью.

Выйдя в кухню, я сказал сидевшему там врачу Синадскому, чтобы он до завтра закончил все дела с приемом имущества и медикаментов от Савенко.

О сдаче-приемке имущества мы договорились с Ушаковым быстро. Осмотрев склад, я пришел к заключению, что подробная приемка с пересчетом и перевешиванием всех товаров, которыми склад был набит наполовину, потребует не меньше недели, а кроме приемки было много дел, требовавших присмотра. Ушаков же должен был готовиться к отъезду, так как по состоянию льда они не надеялись на приход судна и потому к отъезду не собирались. Приемка облегчилась тем обстоятельством, что Ушаков вел всю отчетность в двух экземплярах и один оставлял на острове, так что все сомнительное можно было проверить по оставленным книгам. Поэтому я решил принять все, как говорят, «чохом». Ушаков выписал остатки из товарной книги и книги должников, эти списки были нами подписаны, и этим приемка и сдача была закончена.

Через день после нашего прихода в бухту Роджерс собрались туземцы со всех сторон побережья острова. Пришедшие раскинули свои палатки на косе, где происходило строительство, и целые часы ходили то на корабль, то с корабля на берег. Первые дни туземцы производили на нас странное впечатление. Они казались нам одноликими, одежда их тоже не разнила, так как она довольно однообразна. Это впечатление одноликости прошло через некоторое время, когда мы несколько привыкли ко всей необычности для нас наших новых знакомых и присмотрелись к ним.

Всякий, кто пришел с «Литке», стремился что-либо приобрести и как «сувенир» вывезти с острова. Каждому хотелось добыть шкуру медведя или песца, но это в свое время было сдано фактории. Пара клыков моржа, нерпичья шкура, предметы меховой одежды, разные рукоделия, расшитые сумки для патронов, кисеты и прочее — на все это был большой спрос.

Деньги не очень интересовали туземцев, так как их можно было реализовать только на фактории, а туземцам хотелось получить нечто такое, чего не было на складе. Хотелось им очень получить в обмен на свои «товары»… спирт. Хотя спирт и был на фактории, но он Ушаковым не отпускался; они не рассчитывали, что и мы будем отпускать его. Среди команды судна не было людей с запасами спирта, а если бы и были, они не пошли бы на такую мену. Но у туземцев, как видно, выработалась своеобразная традиция получать спирт с борта пришедшего судна. Это результат сношений туземцев с хищниками иностранного и русского капитализма, приходившими на судах к берегам Чукотки грабить туземцев, что наиболее удобно делалось при помощи алкоголя.

Наше первое знакомство с эскимосом Паля началось со спирта, вернее — с разговора о нем. Возвращаясь с обеда на судне, мы подошли к трапу, чтобы сойти в ожидавшую нас посудину. У самого трапа, опершись о фальшборт, стоял туземец. В руках он держал какое-то странное сооружение из сероватого меха, отдаленно напоминавшее головной убор. Жена остановилась и спросила у него:

— Что это такое?

— Малахай, — последовал ответ.

— Продаешь, что-ли?

— А-а…

— Сколько же ты за нее хочешь? — я взял у него из рук шапку.

— Пэрт, — последовало в ответ.

— Что такое? — не поняли мы, — сколько стоит?

— Он хочет спирту, — разъяснил нам стоявший тут вахтенный.

— Спирту? Ну, брат, спирту ты тут не достанешь, — сказал я, возвращая шапку.

— Он уже давно тут стоит, ему ребята предлагали и деньги и разные вещи за шапку, а он твердит одно «пэрт», да «пэрт».

Позже мы много смеялись вместе с ним над его поисками спирта. Последнего он так и не нашел, а шапку кому-то, обескураженный неудачей, подарил.

Грузы лежали на берегу открытыми. Тут же рядом живут и постоянно бродят туземцы. «Как бы не растаскали чего-либо», — опасался я.

— Товарищ Ушаков, а как тут дела обстоят с воровством? — спросил я его.

— Каким воровством? — он удивленно воззрился на меня.

— С каким, — товар лежит под открытым небом, тут же слоняются туземцы. Не растащат?

— Будь спокоен, эскимос с голоду будет умирать, но ничего не возьмет. А если и возьмет, то скажет, что́ и сколько взял.