Все уходящие желали нам всяческого благополучия, здоровья, успешной работы, весело провести эти три года, просили нас сообщать на материк о нашей жизни. Мы со своей стороны желали успешного и благополучного возвращения, просили не забывать нас.

Но вот наступило время прощаться. Все гурьбой пошли из кают-компании на палубу к трапу проводить нас. У трапа стоял моторный вельбот, отныне «флагман врангелевского флота».

Еще рукопожатия, последние взаимные напутствия, и наша группа спустилась по трапу.

На угрюмом берегу, у самой воды, стояла небольшая кучка людей. Они кричали, махали руками и палили из винтовок, но на лицах их была грусть расставания с «большой землей». Вдали на рейде блистало огнями судно стройных форм. Зимовщики с грустью провожали судно, уходившее на юг к родным берегам, и сама природа, казалось, сочувствовала им, грустя безжизненной тундрой и плача серым давяще-низким небом.

На судне выбирали якоря. Рокот цепи в клюзах и рычание брашпиля слабо доносились к берегу. Судно, медленно разворачиваясь, уходило от скучной, дикой земли.

В последний раз проревел гудок. На топе размеренно замигал огонь. С судна «морзили» оставшимся на берегу пожелания благополучной зимовки.

Скоро корпус судна скрылся за возвышенностями косы, и только мачтовые огни плыли в пространстве подобно звездам, выпавшим из законов мироздания.

Долго стояли люди на берегу, следя взором за удаляющимися огнями уходящего судна. Но вот и огни растворились вдали.

Оставшиеся в молчании направились к невзрачному дому, в котором им предстояло прожить долгие годы, вдали от Большой земли.

Многие думают, что жизнь зимовщиков наполнена бездельем, скукой. Это абсолютно неверно. Любители безделья пусть лучше не едут в Арктику, — она безжалостно обманет их ожидания.

По уходе «Литке» нам предстояло до наступления зимы проделать громадную работу. Зима же была не за горами, и дни быстро мчались. Прежде всего предстояла разборка и рассортировка различных товаров, выгруженных с судна. Они лежали большой беспорядочной кучей на косе невдалеке от нового склада и далеко от старого, куда мы должны были сложить большую часть грузов. Рассортировать товары нужно было так, чтобы отделить всё, что боялось морозов, то-есть все влагосодержащие продукты. Для них необходимо было отыскать такое место, где они были бы предохранены от мороза.

На острове таких мест было немного. Это были только… наши жилые комнаты.

Нужно было решить, что нам будет наиболее нужно в первую зиму, отобрать эти товары и поместить их в склад, так как весь товар в склады поместиться не мог, — это стало ясно еще в тот момент, когда мы начинали выгрузку. Весь остальной товар, не являвшийся необходимым на первых порах, решено было оставить на зиму под открытым небом, так как его разместить было негде.

Помещения, которые мы с собой привезли: большой дом (для радиостанции, жилья радистов и метеоролога), малюсенькая баня и железный склад, в основном, были собраны командой «Литке», но еще требовали много доделок, и нужно было потратить много времени и труда, чтобы привести их в готовое для жилья и хранения товаров состояние.

Мы не могли уделить все свое время этим работам. Радисты Шатинский и Боганов должны были немедленно приниматься за монтаж радиостанции и выпадали таким образом из общих работ по фактории; метеоролог Званцев должен был устанавливать некоторые приборы, — поэтому тоже не мог отдавать всего времени общей работе. Помимо работ по новому строительству, дом, бывший на острове, требовал большого внимания. Под одной и той же крышей в трех смежных комнатах были три различные «климата». Если у начальника острова Ушакова в комнате было тепло даже и в ветреные дни, то в комнате врача было холодно и в безветреное время, а при ветре там стояла адская стужа. Жить в доме, в котором температура при условии неограниченного расходования угля опускалась до -16°, удовольствие небольшое. А ведь надо жить не дни и недели, а годы.

В прежнее время, до нашего приезда, эскимосы, приезжавшие со всех сторон острова торговать на факторию, останавливались в жилой комнате Павлова. Я не счел это положение нормальным, потому что у Павлова было двое ребят, а эскимосы, приезжавшие на факторию и располагавшиеся на ночевку у Павлова, создавали тесноту, и тем самым делали существование семьи Павлова крайне неприятным. Поэтому я решил из наличного у нас строительного материала построить небольшое жилье, — «гостиницу», как мы говорили, — в которой эскимосы могли бы, приезжая на факторию, останавливаться. Кроме этого, была куча более мелких, но тем не менее неотложных дел.

К моменту ухода «Литке» нас было, не считая эскимосов и чукчей, семеро. Эскимосов тоже можно было бы использовать как рабочую силу, и они сами не возражали против этого. Но я считал, что загрузка эскимосов посторонними их хозяйству делами вредно отразится на промысловой жизни острова, поэтому при расчетах рабочей силы я не принимал эскимосов во внимание.

Только первые четыре дня, пока нужно было разобраться хотя бы вчерне с товарами и найти грузы, необходимые эскимосам, я использовал их как рабочую силу. Но как только были найдены все нужные товары, я, не дожидаясь окончательной записи по книгам этих товаров, открыл ящики и постарался наделить эскимосов нужными им предметами.

В кассе острова почти совершенно не было денег, у туземцев же их не было совершенно. В правлении АКО ко времени нашего отхода в море не было наличных денег. Вся торговля осуществлялась либо путем прямого обмена, либо путем товарного кредитования под пушнину и сырье. Это обусловило и самую форму торговли. Операции начинались или у нас в комнате, или в комнате Павлова. Сперва производилась запись необходимого тому или иному промышленнику, подсчитывалась стоимость товаров, а уже потом действие переносилось в склад.

Туземцы, которых я наблюдал как покупателей впервые, произвели на меня впечатление больших детей. Они были невероятно падки на всякие яркие и блестящие предметы, иногда совершенно ненужные в хозяйстве. Если кто-либо из них покупал никкелированный поднос, то все остальные тоже хотели приобрести точно такие же подносы. Мои доводы о ненужности для них тех или иных вещей первое время не давали результата. Только впоследствии, когда туземцы привыкли верить мне, мои увещания действовали.

Нужно было долго доказывать, что лучше брать больше муки, сахару, круп, сухих и консервированных овощей, меха, мануфактуры, а не дорогие подносы, ложки и прочее.

Позже у меня по отношению к ним выработалось такое правило. При записях я сперва записывал предметы необходимые: муку, сахар, чай, табак, спички, а уже потом все остальное, — если на остальное оставались деньги. Первое время туземцы бывали немного недовольны, а потом поняли, что это делается в их же интересах, и не возражали против подобного порядка.

9 сентября на территории фактории не осталось ни одного эскимоса и чукчи, — все они разъехались по своим зимовьям. Я потребовал ухода туземцев, потому что с приходом судна многие из них пришли на Роджерс, не закончив заготовку мяса на зиму. Если бы я их задержал и не отправил бы в становища, они остались бы на зиму без мяса. Допускать этого, конечно, нельзя было.

Еще несколько дней тому назад коса бухты Роджерс и смежные с ней участки тундры были наполнены людьми, людским говором, суетой, звоном топоров и стуком молотков. Жизнь била ключом. С уходом «Литке» людей стало значительно меньше, но, пока были эскимосы, не было заметно большой пустоты. Когда ушли и они и остались только мы — колонисты, пришедшие с материка, бухта Роджерс и окрестности опустели.

Мертвая тишина навалилась на этот маленький заполярный мирок. Горы, тундры были пустынны и безмолвны. Только иногда где-то в тундре по-человечьи захохочет поморник[19]; он собирается к югу; гусей уже не видно; совершенно пропала мелкая птаха, раньше оглашавшая пространства своим гомоном. Только в бухте видна жизнь: на воде громадное количество шилохвостых уток и гаг. Они в беспрестанном движении, — то разойдутся, то собираются кучками, как досужие кумушки, то уходят в воду. На время пусто в бухте, но потом птицы как тени возникают из воды и снова снуют без-устали. Но все это совершается в полной тишине, — только издалека, с косы, со склада мяса доносится стенанье чаек, как бы оплакивающих ушедшее лето.