«Надо было бы оставить его в отряде Чжоу Баочжуна, когда он этого домогался…» — думалось мне. Меня охватила такая жгучая душевная боль, что, казалось, все тело, вся душа вот-вот разобьются вдребезги. Я как мог в той обстановке чтил память павших боевых друзей.

— Ситуация была настолько критической, что нам даже не удалось похоронить политрука, — снова послышался голос комвзвода Ким Тхэк Гына, дрожащий от скорби и раскаяния.

«Ведь в Северной Маньчжурии много снега. Так почему же не накрыли его хотя бы снегом?» — чуть не сорвалось с моих уст порицание. Однако разум подавил этот внутренний голос. Разве он, Ким Тхэк Гын, не знал об этом? Насколько же острой была обстановка! Ведь этот добряк, заботливый, даже не смог похоронить своего товарища!

Я опять написал рукояткой маузера на снегу: «Ты запомнил ущелье, где погиб Ван Дэ Хын?»

— Конечно же! Как же мне это забыть? — отвечает Ким Тхэк Гын.

«Ну ладно. Вернемся туда, когда потеплеет, и похороним с почестями», — вновь написал я на снегу.

Вижу, бойцы чуть-чуть передвигают сани вперед, чтобы буквы на снегу не налезали друг на друга.

Но, к сожалению, мы впоследствии не могли возвратиться к нашему боевому товарищу Ван Дэ Хыну. В Тяньцяолине помимо него пало немало других бойцов, чьи тела мы не успели похоронить. При мысли об этом и поныне разрывается моя душа. На сердце и до сих пор лежит камень вечно неоплаченного долга. Чем же мне выразить столь неотступное чувство ВИНЫ?

После освобождения Родины поэт Чо Ги Чхон, завершив свою поэму «Гора Пэкту», пришел с рукописью сначала ко мне. Я стал первым читателем поэмы, слушал, когда декламировал ее автор. Золотые слова, ценные, как жемчужина! Я был просто восхищен, — а это главное, — содержанием поэмы. В ней много строк, трогающих струны сердец людей.

Эти строфы-свидетельство лирического настроения автора. В нем отражается душевный мир Чхор Хо, — он переправлялся через реку Амнок с заданием вести подпольную работу внутри страны, — при погребении маленького Ен Нама, сраженного вражеской пулей.

Когда Чо Ги Чхон декламировал эти строфы, прослезились и поэт и я. При этом думал я о многих и многих Ван Дэ Хынах, о тех, кому не смог насыпать могильных холмов на земле Северной Маньчжурии, думал о бесчисленных Тяньцяолинах. На маньчжурских просторах, на полях и в горах, на берегах рек зарыты в землю останки наших многих предшественников, наших боевых друзей.

Раньше, когда я работал Председателем Кабинета Министров, однажды во время беседы с одним из ответственных работников Министерства просвещения услышал рассказ о следующем эпизоде.

… В один из обычных дней домой к профессору, преподающем у на историческом факультете Университета имени Ким Ир Сена, пришел в гости его боевой друг. Два фронтовика, обрадованные встречей, задушевно вспоминали минувшие времена. У профессора был один-единственный сын, воспитанник детского сада, и гость сразу же сдружился с малышом.

Усевшись на колени гостя, мальчишка начал трогать его одежду, пуговицы и орденские планки. Притронувшись же к руке гостя, мальчуган вздрогнул и с испугом взглянул на папу. Протез руки был таким холодным, что не чувствуется в нем теплоты, вызванной течением крови. Схватившись за протез, мальчик обратился к гостю:

— Дяденька, что у тебя с рукой?

— На войне был ранен. В бою с янки.

— Скажи, а разве народноармейцы тоже бывают ране ными?!

— Конечно же! Бывает, порой и погибают.

Выслушав гостя, сын профессора был очень расстроен. Ему совсем не хотелось верить, что народноармейцы тоже могут быть ранены и даже убиты. Слова гостя опрокинули его твердое убеждение, что бойцы Народной Армии никогда не могут быть сломлены, ранены или убиты.

К тому времени у нас книги с рисунками и детские фильмы показывали, как много гибнет в боях врагов, а народноармейцев — мало. И, естественно, дети даже уверовали в то, что для народно армейце в и антияпонских партизан немыслимы ни смерть, ни ранение.

Наши педагоги и писатели, к сожалению, не показывают подрастающему поколению реалистически верно, ценой каких огромных жертв мы заплатили за наши победы в революционных войнах против империалистов США и Японии. Можно сказать, что мы, сложив огромную лестницу из трупов и нево образимых душевных мук, взбирались к далекой и светлой вершине, именуемой Победой Великой антияпонской войны.

Как же обойтись без жертв в сражениях с сильнейшими врагами-империалистами, не внемлющими ни призывам, ни петициям, ни террористическим мерам! Смерть не выбирает своих и врагов, она не отличает правды от несправедливости. Она лишь различна по своему характеру. Своей гибелью один спасает десятерых, десятеро — сотню, а сотня — тысячу, — такими являются смерти в революционной армии…

Получив вестьо гибели Ван Дэ Хына, я вско ре опять потерял сознание. Все тело по-прежнему горело от высокой температуры, и я погрузился не то в сон, не то в небытие.

… Перехожу через перевал горы Ога. Несу вместе с Ван Дэ Хыном санитарные носилки. На них, подложив под голову руки, рядышком лежат Чха Гван Су и Чжоу Баочжун. Странное дело, не думалось, что Чха Гван Су и Ван Дэ Хын мертвы, и живые, непринужденно соприкасаясь с мертвыми, не чувствуют никаких переживаний. Мы идем под палящим солнцем, перед нами далекий путь, крутой перевал. Мы задыхаемся от зноя и жажды в этот летний день. Поднимаясь на горный перевал, я больше не могу стерпеть мучительной жажды. Надеясь утолить ее, бегу к луже у обочины дороги, чтобы отхлебн уть застоявшейся воды. В этот миг откуда-то слышится знакомый голос: «Постой!» Я поднимаю голову и вижу — моя мать в белом одеянии, стоящая на вершине перевала вместе с братишкой Ен Чжу, машет мне рукой и говорит: «Не пей! Вода эта отравлена». Смотрю в лужу и чуть было не ахнул: в ней кишмя кишели головастики, похожие на виноградные гроздья. Почему же мать говорит, что это отравленная вода? Ведь это же, мне казалось, медовая или совсем очищенная вода. Я наклоняюсь над лужей и собираюсь вот-вот отхлебнуть живительной влаги. А тут опять слышится голос матери: «Я же тебе сказала, не пей!» Ее предупреждение приподняло меня с саней, и я с удивлением смотрю туда, на вершину перевала. Там ни матери, ни братишки…

Разумеется, это сновидение, которое было прервано отчаянным зовом: «Брат Сон Чжу! Умоляю, очнись и открой глаза. Если ты не поднимешься, наша страна больше не увидит света!»

Этот крик привел меня в сознание. Кто-то, наклонившись над санями, внимательно всматривается в мое лицо. Я признал в нем комсомольца Валь Рёна, который с первых пор моей борьбы в Гирине находился при мне, выполняя разные поручения, а иногда и работу писаря.

За санями медленно проплывал снежный покров дремучего леса, багровеющего при ярком закате вечернего солнца. Приближались сумерки. Над головой кружились клочки холодного вечернего неба.

Роняя крупные слезы, за санями тащился Валь Рён, который приговаривает: «Брат Сон Чжу! Брат Сон Чжу!» Затем кто-то, — не знаю кто, может быть, О Дэ Сон или другой боец, — приникнув ко мне, отчаянно кричит:

— Товарищ командир! Если вы так уйдете, Корее будет конец!

Бойцы, безмолвно шагавшие впереди и позади саней, вдруг окружают меня и начинают громко рыдать.

Я хотел успокоить их и сказать «Не плачьте!» Но я, совсем изнеможенный, не мог даже открыть рта. Да, в ту минуту, по правде говоря, я и сам был в слезах. Через несколько секунд опять впал в коматозное состояние.

На следующий день утром, видимо, от временного спада температуры я на мгновение пришел в себя и открыл глаза. Вижу — на лесной поляне стоят сани, а вокруг них распластались на снегу 16 моих боевых друзей.