— Чей агент?

— Не имеет значения. Агент западной державы. Значит, эти трое самые что ни на есть вредители. Затем идет их, так сказать, невольный пособник, секретарь парткома, благодушный болтун, шляпа… Полная потеря бдительности. У вредителей, значит, такое задание: взорвать завод. И вот все уже готово. Ровно в двадцать четыре ноль-ноль будет взрыв. Завод вдребезги, и тысячи людей в кусочки. Ясненько?

— Ясненько, — покорно подтвердил я.

— Нет, не ясненько, дорогой товарищ. Тут самое главное начинается. Тут у меня героиня, значит, комсомолка, красотка, бдительная, смелая. В самый последний момент она, значит, всю эту банду разоблачает. Ее, конечно, убивают насмерть.

— Кто убивает?

— Как кто? Вредители. Но тут им амба. Подоспели сотрудники НКВД, зажали их в ежовые рукавицы, и пожалуйте бриться, гады! Ну как, интересно?

— Интересно.

— Как видишь, умеем, дорогой товарищ. Но это еще не все. Я под самый занавес такую штучку придумал, ни в одной пьесе не найдешь. Уже публика хочет встать, думает, что спектакль окончен, и вдруг, значит, главный вредитель вырывается из рук сотрудников и бросается в зал.

— Зачем это?

— Для бдительности. Народ, значит, думает, что раз эту банду схватили, значит, с вредителями все покончено и можно почивать на лаврах. «Ан нет, заблуждаетесь, опасно заблуждаетесь», — мысленно говорю я зрителям и бросаю своего вредителя в зал, в публику. И тут, значит, мгновенно гаснет свет. В темноте тревожный голос ведущего: «Товарищ, внимание! Бдительность, бдительность, вредитель среди нас». Так же мгновенно зажигается свет, и все смотрят друг на друга, потому что предупреждены, вредитель среди них. Ясно тебе? Ну, как пьеса? Здорово крутанул, а?

— Да, здорово.

— Умеем, дорогой товарищ, умеем. Но, может, у тебя какие замечания есть? Так давай, крой, не стесняйся, я критику люблю.

— Да нет, я как-то не подумал еще. Вот разве название…

— А что название? — встревожился Сеня.

— Видишь ли, два ноля обычно пишут на уборных, могут возникнуть нежелательные ассоциации.

— Так то цифрами пишут два ноля, а у меня словами «Ноль-ноль». Какие же тут ассоциации?

Трамвай продолжал с грохотом и звоном мчаться по спящему Симферополю.

— Эй ты, потише, — крикнул Сеня вагоновожатому. — Ишь, как гонит, вредитель. — И вдруг повернулся ко мне: — Ты, кажется, с Чапичевым дружишь?

Мне это не понравилось. Слишком часто мне в ту пору по-недоброму задавали подобные вопросы.

— А что?

— Скажи ему, пусть бросит он свои штучки-мучки.

— Какие «штучки-мучки»?

— Его, понимаешь, из армии за что-то поперли. Не знаю, право, за что, я в военные дела не вмешиваюсь. А он, понимаешь, в ответ на это демонстрацию устроил: сидит у подъезда гостиницы и чистит ботинки! Безобразие!

— Почему же безобразие?

— Как будто не понимаешь. Поэт, стихи печатал, народ его знает, а он «чистим-блистим». За такое, сам понимаешь, по головке не погладят. Ты ему лучше скажи.

— Увижу, обязательно скажу.

— Правильно сделаешь. Ну, я пошел, моя остановка. — Он подхватил портфель и заторопился к выходу. — Пока. Еще встретимся.

К счастью, я больше не встречал Сеню К. Не знаю, что с ним стряслось, но он вскоре исчез с крымского литературного горизонта. И стихи его больше не появлялись в печати. Пьеса под названием «Ноль-ноль» так и не была поставлена, несмотря на визу реперткома. Только в 1944 году я случайно в фашистской газетенке «Голос Крыма» натолкнулся на стишок, подписанный Сеней К. Стишок был вполне приличный, что-то про лес, болото и доброго лешего. Правда, тут же выяснилось, что стих этот Сеня просто слямзил из давней книжки «крестьянского» поэта Клычкова. Меня это удивило: Сеня считал себя гением, к стихам других поэтов относился презрительно, а тут слямзил чужой стишок. Но мало ли что бывает с такими «гениями», как Сеня К.

…Утром я первым делом отправился к Якову. Он сидел у подъезда гостиницы и чистил сапоги пехотному лейтенанту. Я решил подождать и встал в сторонке. Лейтенант был молоденький, веснушчатый, наверное, его только-только выпустили из училища, он еще не успел налюбоваться и насладиться своими первыми командирскими сапожками и потому следил за работой чистильщика придирчиво, требовательно, недовольно морщился, если ему казалось что-нибудь не так. Все время что-то сердито выговаривал. Яков только улыбался и кивал головой: мол, не беспокойтесь, товарищ лейтенант, все будет в порядке, и с необыкновенным азартом драил эти лейтенантские сапоги до тех пор, пока не отразился на их зеркальной поверхности весь нестерпимый жар и блеск пылающего крымского солнца. Лейтенант благодарно заулыбался и, уплатив за работу, лихо, по-курсантски козырнул чистильщику.

Я видел, как дрогнула правая рука Якова, дрогнула и чуть приподнялась, потом бессильно опустилась на колено. Он был без фуражки. Да и вся «форма» его явно не подходила для воинского приветствия — на нем была вылинявшая, потерявшая цвет футболка, парусиновые брюки и дешевые тапочки, почему-то прозванные романтиками тех лет балетками.

— Яков! — тихо позвал я.

Мы обнялись и долго смотрели друг другу в глаза, пытаясь прочесть в них то, о чем трудно, невозможно было говорить. Яков все хлопал меня по спине и растроганно бормотал:

— Вот здорово, что ты приехал, вот здорово!

Затем он легонько отодвинул меня, оглядел и рассмеялся:

— А я тебе рубаху вымазал. У меня руки, видишь, в ваксе.

— Это не самое страшное, Яков.

— Верно, есть вещи пострашнее… Да что мы стоим, пойдем куда-нибудь. Я сейчас прикрою свое заведение. Он смахнул в ящик щетки, баночки с ваксой и навесил на кресло эмалированную табличку с надписью: «Перерыв на обед».

— Какой же обед, Яков? Люди еще завтракают.

Яков усмехнулся:

— А я, брат, совмещаю — обед, завтрак, ужин. Не люблю канитель разводить.

Мы пересекли небольшую, раскаленную, как сковорода, площадь и сразу оказались в райской прохладе городского сада.

— Посидим на скамье или в кафе пройдем? — спросил Яков.

— Лучше посидим здесь, через час я должен быть в обкоме.

— Обещали работу?

— Да, обещали. — Я коротко рассказал Якову, что собираюсь делать.

— Везет тебе, — тихо проговорил Яков. — Вот работу обещали. Это уж что-то значит. А мне, брат, даже не обещают. Отрезанный ломоть. Вот и превратился поневоле в беспатентного кустаря-одиночку.

— А Сенька думает, что это демонстрация.

— Какой Сенька?

Я рассказал о встрече в трамвае.

— Ну и подонок, — рассвирепел Яков. — Это же додуматься надо. Яков Чапичев против Советской власти демонстрирует. Не дождется, гад! Демонстрация… Его бы, подонка, в мою шкуру.

Тут бы мне спросить: «Что же с тобой приключилось, Яков?» Но я не спросил. Почувствовал как-то, что не время спрашивать. А Чапичев продолжал:

— Поверишь, куда я только не обращался. Сначала в депо пошел, попросился в шлакочисты. Потребовали характеристику с прежней работы. А какую я им принесу характеристику? Ну и не взяли: депо — особый объект. Я к грузчикам. И те: давай характеристику. Куда ни пойду, везде одна и та же песенка. Я дома уже не мог родным в глаза смотреть. Я вообще по натуре своей не иждивенец. А тут тем более: ведь родители у меня совсем старые стали. Разве не стыдно их хлеб есть! А выхода нет. Один выход — в Салгир вниз головой. Да не утонешь в Салгире, обмелел. Каждое утро чуть свет я уходил из дому в этот сад. До свистков сидел, пока сторожа не прогоняли — вечером вход платный. Сижу и будто читаю. А сам ни строчки не вижу, ни буквы. Перед глазами туман. Черная стена. К счастью, мальчишка один тут работал, чистильщик. Вот тут как раз, возле этой скамейки. Славный такой паренек — Христик Папаригопуло. Большой любитель кино. А я тогда в кино не ходил. Не стану же просить у матери денег на билет. Так этот Христик мне все картины пересказывал. Замечательно пересказывал, с придумкой, с фантазией. Картина, например, идет час, полтора, а ему для рассказа и трех мало. Спасибо Христику, скрашивал мне те дни. А потом он меня и к делу приставил…