Мы раздобыли гитару, и Яков охотно пел, не очень умело подыгрывая себе на одной струне. Песен он знал великое множество — и новых, только недавно рожденных, и старых, дошедших до нас бог знает из какой древности. Но охотнее всего он читал стихи. Свои и чужие. Свои, правда, реже. Мне кажется, что он немного побаивался нашей критики. А критиковали мы тогда друг друга действительно беспощадно, нисколечко не считаясь с авторским самолюбием. И Чапичеву, конечно, тоже попадало. Не знаю, нравилось ему это или не нравилось, но он обычно принимал критические удары мужественно, как нечто неизбежное, без чего не вырастешь, не поумнеешь, не научишься. Нередко он сам иронизировал и посмеивался над своими неудачными стихами. Но часто и обижался. Ни с того ни с сего обижался на самое, казалось бы, необидное замечание: смешно, по-детски, ну, точь-в-точь «Федул губы надул». Я как-то раскритиковал одно его стихотворение, можно сказать, в пух и прах, а Яков ничего, даже улыбнулся:
— Согласен, оно мне не удалось. Зато вот это должно тебе понравиться. Прочитать?
— В общем, недурно, — сказал я. — Только вот первая строка… как-то, понимаешь, не по-русски сказано.
— Не по-русски? — переспросил Яков. Глаза его стали твердыми, холодными. — А по-каковски? По-зулусски, что ли?
— Видишь ли, Яша, я уверен, что образованный зулус говорит по-зулусски совершенно правильно…
Яков мотнул головой, будто я его чем-то тяжелым стукнул по самой макушке, и горько пожаловался:
— Убивает меня грамматика. Я ведь больше по слуху пишу. Как слышу, так и пишу. А потом загляну в грамматику, и волосы дыбом встают. Все не то, все не так.
Я посочувствовал Якову. Мне ли не знать, как трудно дается язык. Но утешать друга не стал, понимая, что это уже по-настоящему его обидит. Он терпеть не мог утешителей.
Иногда мы выступали на литературных вечерах. Яков читал свои стихи превосходно и всегда пользовался успехом, пожалуй, даже большим, чем известные в то время симферопольские поэты Николай Полотай, Борис Серман, Матвей Грунин. Мне казалось, что Чапичеву чересчур нравятся аплодисменты, что он обольщается успехом больше, чем следует. Однажды мы стояли за кулисами. Яков только что прочитал два стихотворения. В зале слышались выкрики: «Чапичева, Чапичева!»
— Иди, — сказал я. — Зовут.
— Не пойду.
— Иди, не ломайся.
— Это похоже на какой-то обман, — сказал он.
— Кто кого обманывает?
— Они нас, а мы их. Мы себя, они себя.
— Больно сложно, нельзя ли попроще.
— А тут все просто. Коля сегодня прочитал замечательные стихи, а их приняли с холодком. А мне, слышишь, как аплодируют. Думаешь, за стихи? Ничего подобного. За то, что я одет в военную форму. Красной Армии они аплодируют, понятно тебе? Так при чем же тут стихи? Нет, баста, не согласен я больше на такой обман.
— Как хочешь, — сказал я, удивляясь не столько словам Якова, сколько внезапной перемене в нем самом. Только что он радовался успеху, глаза его сияли от возбуждения. И вдруг эта хандра!
К весне мне дали хорошую комнату в новом, благоустроенном доме. Яков пришел поздравить с новосельем и привел Колю Исаева. Жены не было дома, и я отправился на кухню готовить закуску. Яков вызвался помогать мне.
— Вот не думал, что ты подружишься с Исаевым, — начал я.
— А почему бы нет? Странно ты рассуждаешь. Приходит ко мне свой парень, стихами интересуется, о книгах расспрашивает. Нельзя же ему все время с урками возиться. Он сам жалуется: «Все урки да урки. А хочется с товарищем по-человечески поговорить». Вчера я ему весь вечер читал Блока и Маяковского.
— Похвальная тяга к интеллектуальной жизни.
— Зря ты смеешься над парнем. Он смелый. Он каждый день рискует своей жизнью. Для нас сейчас мир, а он все время на войне. Его уважать надо, а ты смеешься. Я, если хочешь знать, завидую Кольке. Работа у него что надо. Вот если не будет в этом году войны, уволюсь из армии, поступлю в угрозыск.
— Ты не сможешь работать там.
— Напрасно так думаешь, смогу.
— Сомневаюсь. Ты думаешь, у них сплошная романтика. А они день-деньской в грязи копаются, в человеческих отбросах.
— Ну и что? Кто-то должен очищать жизнь от шлака.
— А, вот оно что — шлак… Ну да, ты шлакочист, я это помню. Но ты заблуждаешься, Яков. Жизнь не паровозная топка, а человеческий шлак…
— Знаю, — прервал он меня. — Все это я знаю. Если поступлю в угрозыск, буду искать в шлаке еще не перегоревшие до конца угольки. У нас в Джанкое такие угольки жужалкой называли, помнишь? Я когда в депо работал, почищу, бывало, паровоз, выброшу шлак, а пацаны сразу на него набрасываются, ищут жужалку. Наберет пацан полмешка и счастлив — дома тепло будет.
— Чего ты жужжишь про жужалку. Мы же совсем про другое говорим.
— Почему про другое. Именно про это. Ведь здорово: найти в шлаке такой уголек, вытащить его на свежий воздух, и пусть себе горит, пусть светится, пусть греет…
— Шлак это одно, а грязь — другое.
— А разве плохо вытащить человека из грязи?
— Наоборот, благородно. Но это не для тебя, Яков. Все равно ты не сумеешь. Дело это не простое, а ты слишком прямодушный, слишком открытый, не то что Исаев.
Яков посмотрел на меня с сожалением.
— Ничего-то ты не понимаешь в людях, — сказал он. — А еще писатель. Ну ладно, замнем этот разговор для ясности. Лучше выпьем и закусим. А с Колей Исаевым мне приятно дружить.
После я еще несколько раз встречал их вместе — Колю Исаева и Якова Чапичева. Сам я не испытывал к Исаеву ни особой симпатии, ни особой антипатии. Просто он был мне неинтересен. Однако дружба эта между Чапичевым и Исаевым продолжалась недолго.
Как-то я зашел в ресторан «Учансу» — излюбленное место отдыха симферопольских артистов, литераторов, художников, журналистов. И вдруг увидел Якова. Он сидел за столиком один, перед ним стояла бутылка пива и какая-то немудреная закуска. На Чапичеве был хороший штатский костюм, который очень шел ему. Но выглядел мой друг как-то не очень празднично: лицо невеселое, взгляд грустный, рассеянный.
— Что будешь пить? — спросил Яков.
— Кофе.
— Давай выпьем вина. Я получил отпуск, завтра еду в Феодосию.
— Завидую. Так хочется к морю.
— Я тоже люблю море. Но ехать мне сейчас не хочется. Не то настроение.
— Глупости. Тебе надо отдохнуть.
— Я не устал, — возразил Яков. — С чего бы мне устать, что я такого сделал? В мои годы люди уже горы свернули, а я…
— А ты?.. У тебя все еще впереди. Главное, что растешь.
— Расту?! — Яков иронически хмыкнул. — Трава тоже растет. И бурьян. А какая от них польза? Зло берет, как подумаешь… — Он вдруг ударил кулаком по столу. Не сильно ударил, но бутылка с пивом покачнулась и чуть не упала. Яков подхватил ее, поставил на место и выругался. Я давно не слышал от него ничего подобного.
— Заказывай вина, — сказал я. — Видно, без вина нам сегодня не обойтись.
В ресторан вошел Коля Исаев с двумя девушками. Я подумал, что они сядут за наш стол, и не очень этому обрадовался. Но Исаев прошел со своими спутницами мимо нас и как-то очень уж небрежно кивнул головой. А Яков ответил еще небрежнее.
— Поссорились? — спросил я.
— Да нет, просто так.
— Не ври, я же вижу.
— Ничего ты не видишь. Мы не ссорились, но я перестал его уважать.
— Выкладывай.
— Не стоит, как-нибудь в другой раз.
— Нет, давай сейчас. Тебя что-то грызет. Давай освобождайся от груза.
Нам принесли рислинг. Отпивая его маленькими глотками, морщась не то от кислого вина, не то от неприятных воспоминаний, Яков рассказал мне такую историю.
…Он давно уже упрашивал Исаева взять его на какую-нибудь операцию. Коля все отказывался, ссылаясь на то, что он-де человек маленький, а на такое дело требуется разрешение высокого начальства. Но Яков вцепился в него мертвой хваткой. «Черт с тобой, — уступил Исаев. — Подвернется что-нибудь, возьму тебя на свой риск». Позавчера Исаев пришел к Якову, сказал: «Тебе повезло. Мне поручили операцию. Самостоятельную. Пойдешь?» — «Интересная операция?» — спросил Яков. «Что значит интересная? Это тебе не спектакль. Я буду работать. Брать бандита».
