— А что, вполне могут послать Чапичева. Голова у него, дай бог каждому. Грамотный, стихи пишет, А также парашютист.
— Это кто парашютист, Чапичев? — спросил я.
— Он самый. А вы и не знали?
Мне рассказали, что в прошлом году Яков был на сборах спортсменов-парашютистов и совершил несколько прыжков с самолета. Сообщили мне об этом с подробностями. Как поднимался с земли самолет, и как Яков шагнул в пустоту, и как раскрылся над его головой парашют. Значит, Чапичев все это рассказал своим бойцам. А мне ни слова. Ну погоди, дружок!
— Эх, мне бы такое дело, — оказал Кобзев. — В самый раз по моему характеру. С любой высоты прыгну, глаз не зажмурю.
— А я вот не смог бы, — вздохнул Сердюк. — Страшно.
— А что тут страшного?
— Страшно с такой высоты прыгать, — повторил Сердюк.
— Ну, если так: «рожденный ползать, летать не может».
— Ну, это ты брось, Кобзев. Если надо будет, прыгну.
— А ты не обижайся, Сердюк. Во-первых, не мои это слова, а пролетарского писателя Горького. А во-вторых, я же по-дружески. Жалею я тебя, Сердюк. Времечко сейчас такое — технический прогресс, а ты уцепился за хвост коняги и ни с места.
Сердюк отвернулся, пробормотал:
— Жалел волк кобылу…
Послышались чьи-то торопливые шаги. Я выглянул из окопа. Ну да, это Чапичев. Интересно, что нового он скажет.
— Сердюк, к упряжке, бегом, — еще издали приказал Яков.
Артполк снялся с огневой. Всю ночь до кровавых мозолей трудились, создавая ее, бойцы. И вот, на? тебе — не пригодилась, не нужна. Но ничего, впереди что-то новое, неизведанное, а новое всегда неудержимо влечет к себе молодые сердца.
Мы поднимались в гору медленно, осторожно, часто на ощупь, потому что то и дело путь преграждали облака. В такие минуты казалось, что мы слепли, что дорога уходила, уплывала из-под ног. И это было страшно. Она и так была не очень верной, эта заброшенная, размытая осенними дождями лесхозовская дорога, проложенная на узком карнизе: слева — отвесная стена, справа — крутой обрыв в глубоко ущелье.
Около часа я шел рядом с Чапичевым, придерживаясь рукой за стремя. Мы молчали. Когда я о чем-то спросил его, он даже не ответил. Только чуть придержал коня и строго посмотрел на меня. Ему было не до разговоров.
Неожиданно откуда-то справа, с противоположной стороны ущелья, ударили пулеметы. «Противник» навязал нам встречный бой. Послышались команды: «С передков! Орудия к бою! Упряжки в укрытие!» И тут случилась беда. Когда ездовой Сердюк развернул коней, чтобы увести их в укрытие, ходивший в пристяжке Рыжий, испугавшись чего-то, оборвал упряжь и заметался на узкой дороге.
Потом мне сказали, что Рыжего испугала какая-то крошечная пичужка, внезапно выпорхнувшая из-под его ног.
Еще не решив, куда, в какую сторону бежать, Рыжий метался по дороге, создавая сумятицу, мешая артиллеристам выполнить нужный маневр. Так случилось, что в этот момент ближе всех к нему оказался Кобзев.
— Справа заходи, справа, Кобзев! Держи его!
Если Рыжий испугался маленькой птички, то Кобзева не меньше испугал этот разъяренный, вырвавшийся на свободу конь.
— Справа заходи! — кричали Кобзеву. Но справа был обрыв, и Кобзев, отступив влево, прижался спиной к скале, замахав руками, истошно заорал:
— Стой, проклятый, стой!
Рыжий взвился на дыбы, желая отступить на задних ногах от орущего Кобзева. Но отступать было некуда, и мы не успели опомниться, как конь сорвался вниз.
Он лежал на небольшом ребристом уступе метрах в шести-семи от нас, и я не сразу понял, каким образом ездовой Сердюк почти в тот же миг оказался рядом с Рыжим. Прыгнул он, что ли, с такой высоты? Не может быть. Потом мне сказали, что несколько метров Сердюк преодолел, цепляясь руками и ногами за острые камни, а затем действительно прыгнул. И не очень удачно. Некоторое время он лежал неподвижно недалеко от Рыжего.
— Веревку мне, живо, — приказал Яков.
Сердюк поднялся, припадая на левую ногу, подошел к Рыжему, склонился над ним и тут же выпрямился. Мы ждали, что он скажет, а он только безнадежно махнул рукой.
Мы спустили Якова на уступ.
— Вы ушиблись, товарищ Сердюк? — спросил он.
— Та нет, не шибко ушибся, — ответил тот. — Жалко вот Рыжего. Отгулял он, выходит, свое…
Яков опустился на колени и обеими руками приподнял голову Рыжего. Но мы даже сверху видели, что несчастному коню ничем уже нельзя помочь.
Чапичев поднялся во весь рост и, не глядя вверх, приказал:
— Красноармеец Кобзев, ко мне!
Коснувшись ногами уступа, Кобзев даже не отвязал от пояса веревку, приложил руку к козырьку. В тот же момент рука дрогнула, и Кобзев, отпрянув от Якова, прикрыл ею глаза. Должно быть, от страха. Я тоже вздрогнул от страха, потому что Яков быстро расстегнул кобуру и вытащил наган.
Что он делает?
— Пристрелите коня, — сказал Яков и протянул наган Кобзеву. Тот взял револьвер и опустил его дулом вниз.
— Товарищ командир!
— Красноармеец Кобзев, стреляйте! Вы слышали мой приказ?
— Товарищ командир, — словно глухонемой одними губами произнес Кобзев.
— Стреляй, Кобзев! — сжав кулаки, крикнул Сердюк.
И Кобзев выстрелил. Отвернулся от Рыжего и выстрелил ему в голову…
Потом мы в угрюмом молчании долго сидели с Яковом на лафете безмолвного орудия. Шел «бой». Все орудия полка вели огонь, а расчет Чапичева бездействовал, так как несговорчивый посредник временно вывел его из строя.
Неожиданно Яков попросил у Барабаша закурить, но, сделав лишь одну затяжку, закашлялся и затоптал папиросу ногой.
— Ну и дрянь, — ни к кому не обращаясь, пробормотал Яков. — Ишь ты, большие потери… А в настоящем бою потерь, что ли, не будет. В настоящем бою ведут огонь до последнего снаряда, до последнего человека. А тут условности, черт бы их побрал.
— Не горюй, Яков. Это же временно.
Он поднял на меня злющие глаза:
— А ты что тут делаешь, утешитель?
— Будто не знаешь. Я же пишу о вас, историю дивизии пишу.
— О нас пишешь? Историю? О позоре нашем будешь писать. Иди ты, знаешь, куда… Ну, что сидишь? Уходи, тебе говорят.
В другой раз я бы, конечно, возмутился. Но сейчас… Что с ним сейчас спорить…
В артиллерийский полк я попал снова только на пятую ночь учения. Полк занимал оборону на опушке леса, у самого моря. Ожидалась высадка морского десанта «противника».
Бойцы чапичевекого расчета спали в окопе на подстилке из сухой листвы. Я прилег рядом с Яковом.
— Спишь? — спросил я.
— Сплю, — ответил он неохотно. И я понял, что у него нет желания разговаривать со мной. Что ж, видно, настроение у него неважное. Я уже слышал, что возвращенное в строй орудие Чапичева прошлой ночью замечательно стреляло. Но все равно о чепе никто не забыл. Такое не сразу прощается. И я не решился надоедать Якову разговором. Спросил только о Сердюке.
— Отправили в госпиталь, у него растяжение. Давай спи, я устал как собака, — сказал Чапичев.
Он отвернулся от меня. Хотя я тоже устал черт знает как и мне тоже хотелось спать, уснул я не сразу. В сотне шагов от окопа, в темноте непроглядной ночи глухо и сердито рокотало море. И это почему-то тревожило меня. Морской десант. Как это будет? Как это произойдет? Конечно, противник условный. Конечно, это только игра. Военная игра. Игра в войну. Но все же… И вдруг я услышал знакомый и чем-то неприятный мне голос.
— Товарищ командир…
— Чего вам, Кобзев? — спросил Яков.
— Вот хочу вас спросить… Отчего вы так не уважаете меня?
— А вы кого-нибудь уважаете, Кобзев?
Молчание.
И снова:
— Не любите вы меня, товарищ командир.
— А вы кого-нибудь любите, Кобзев?
Кобзев вздохнул.
— Вот видите, Кобзев. Как говорится, нечем крыть. Потому что вы только себя любите.
— Так что ж тут плохого, товарищ командир. Я как все. Каждый самого себя любит. А как же иначе.
— Неправда, Кобзев. Люди не волки.
— Может, и не волки, только и не ангелы. Вот не любите вы меня…