— Спасибо. Я буду спать, — пообещала Поля и заплакала.

— Ну вот еще, — повернулся к ней Яков. — Чего ты боишься? Ребята в колонне хорошие. Они тебя не обидят.

— Я знаю, — проговорила Поля, продолжая плакать.

— Перестань плакать. Нельзя быть такой трусихой. Ты же не на гибель едешь, а в жизнь. Перестань, слышишь? Прошу тебя… Если хочешь… — Яков говорил медленно, словно подбирая слова. — Если страшно тебе одной… Я на тебе женюсь. Хочешь?

Я невольно отпрянул, услышав такое. Что он с ума сошел?

— Не надо, — сказала Поля. — Не надо вам на мне жениться. Зачем это? Я вас очень уважаю. Вы замечательный человек…

Всхлипывая, она вдруг схватила его руку и прильнула к ней губами. Желтый свет фонаря упал на лицо Якова. Я увидел, как страдальчески искривилось оно.

— Это ты брось! — с болью крикнул он. — Ты эти штучки поповские брось, слышишь! Учись жить по-человечески.

— Не обижайтесь, — тихо произнесла Поля. — Не обижайтесь, ради бога. Я глупая…

— Ну ладно. Иди, пора, — Яков слегка подтолкнул ее к вагону.

Поля показала проводнику билет и скрылась в тамбуре. Ударил станционный колокол. Рявкнул гудок паровоза. Мягкой волной прокатился перезвон буферов. Десятый вагон вдруг как-то сразу оторвался от платформы и мигом ушел от нас.

— Все будет хорошо, — сказал Чапичев. — Иначе быть не может.

— Скажи мне, Яков, только правду скажи, это любовь?

— Нет! Ты знаешь, я не хочу никакой любви. С меня хватит того, что было. На всю жизнь хватит. Обжегся.

— Так что же это?

— Не знаю.

— И ты в самом деле женился бы на ней?

— Не знаю, — повторил Яков. — Ну пошли. Спать пора. Мне в утреннюю смену…

Давний знакомый отца, южнобережный татарин Юсуф привез нам в подарок бочонок крепкого многолетнего муската. Я нацедил в литровую бутылку вина, прихватил домашнего печенья и пошел к Якову.

— Кутнем?

— Кутнем, — без особого энтузиазма согласился Чапичев.

Его громкоголосые сестренки тотчас же уселись за стол.

— Берите печенье, и кыш отсюда, — прикрикнул на них Яков. — Вино — это мужское дело. Мы как-нибудь вдвоем его разопьем, без вас.

— А потом что? — спросила одна из девочек.

— А потом будем петь и веселиться, — обещал Яков. Однако, выпив стакан вина, ни чуточки не развеселился. Наоборот, притих, помрачнел и решительно отказался от второго стакана.

— Оглушило меня, — произнес он еле слышно.

— Выпей еще, это пройдет.

— Не могу. Мне от вина всегда плакать хочется.

— У тебя нервы не в порядке?

— В порядке. Вино, говорят, для веселья, а я и так веселый. Зачем же мне пить?

В комнату вбежала самая младшая сестренка Якова и прощебетала:

— Яша, тебя поп спрашивает.

— Поп?!

— Да, поп… Поп, священник, вор, мошенник, честный человек, — затараторила она.

— Ну и ну, — растерянно пробормотал Яков. — Что же мы будем делать с ним?

— А ты что, дрейфишь? Пусть только сунется, мы ему покажем.

— Что покажем?

— Что надо покажем! — Выпитое вино уже подействовало на меня. Я готов был сразиться не только с попом, но и с самим господом богом. — Пусть только начнет про своего боженьку, мы этого попика в два счета на обе лопатки положим…

— Помолчи лучше, — отмахнулся Яков. — И так скверно. Ну что ты стоишь? — крикнул он сестренке. — Скажи, чтобы зашел.

В комнату вошел старый человек. И ряса на нем была старая, поношенная. Шляпа тоже старая, потерявшая форму и напоминавшая какой-то мятый, скомканный блин.

Я никак не думал, что у Поли такой старый отец. Она была почти девочкой, и мне казалось, что отец у нее должен быть молодой, сильный, злой. А у этого человека была жалкая, растерянная, просительная улыбка. Когда он снял шляпу, обнажились слипшиеся седые волосы. Старик медленно, устало вытер широким рукавом рясы пот со лба.

— Простите, — сказал он. — Я, кажется, помешал?

— Ничего не помешали, — ответил Яков. — Мы тут ничем особым не занимались. Садитесь.

Старик присел на краешек табурета. Ему мешала шляпа, он не знал, куда ее деть, и Яков потянулся было к ней, но тут же передумал.

— Вы, я полагаю, догадываетесь, зачем я пришел? — сказал поп.

— А что тут догадываться? — ответил Яков. — Вы хотите знать, где Поля.

— Я хочу знать, что с моей дочерью? Здорова ли она?

— Чего же ей болеть! Она работает, а от работы не болеют.

— Значит, здорова?

— Вполне. Можете мне поверить.

— Верю вам. Но все же тревожусь. Одна-единственная она у меня. Вы понимаете…

— Конечно…

— Вы не думайте… Я понимаю, — продолжал поп. — Поля молодая. Ей жить надо… А что я мог ей дать? Я все понимаю… Но зачем же так, тайком? Я же не враг ей. Зачем же так безжалостно? Неужели об отце не подумала?

— Она думала о вас, — ответил Яков.

— Думала? Нет, не верю, чтобы думала… Дети жестоки, эгоистичны. Им ничего не стоит разбить родительское сердце. Что им до того, что родители не спят ночей, беспокоятся?

— Зря вы так… Поля среди хороших людей. Зачем же беспокоиться?

— Может, они и хорошие. Только Поле они чужие. И она для них чужая. А для меня она… Впрочем, вам этого не понять, молодой человек.

— Почему же, я понимаю, — возразил Яков. — И, хотите верьте, хотите не верьте, даже сочувствую. Только…

— У вас доброе сердце, молодой человек.

— Не думаю, что очень доброе. Во всяком случае, оно не для всех доброе…

— А я на этот счет не заблуждаюсь, — по-прежнему тихо проговорил поп. — Я лично на вашу доброту не рассчитываю. Да и не нужно мне ничего. Одного лишь хочу, чтобы дочь моя была счастлива.

— Она будет счастлива, — успокоил священника Яков.

— Вы уверены в этом?

— Уверен. У нее такой характер, она всего добьется.

— Да, характер у нее твердый, — вздохнул поп. — Не пойму, в кого она. Ни в отца, ни в мать. Покойная жена моя была женщина робкая, покорная судьбе. И я… — Старик махнул рукой. — Я тоже, как видите, не воин. Зато дети — Поля и брат ее…

— У Поли есть брат? — заинтересовался Яков.

— Был брат Сережа. Погиб в двадцатом…

— На гражданской?

— Да, на гражданской.

— Он был офицером?

— Сережа был военным инженером.

— Врангелевец?

— Зачем же врангелевец? Он командовал саперным батальоном у Фрунзе. — Священник поднялся. — Извините, я пойду.

— Может, выпьете стакан вина? Это хорошее вино, — с запозданием пригласил Чапичев необычного гостя к столу.

— Благодарствуйте. Я давно уже не курю и не пью. Сердце… Прощайте, молодые люди.

— До свидания, — Яков проводил попа до двери. — Я завтра позвоню Поле, скажу ей, чтобы она вам написала.

— Спасибо, — поклонился священник и притворил за собой дверь.

Некоторое время мы сидели молча. Потом я сказал:

— Хитрый какой, а? Ни слова о боге.

— А он не за этим пришел.

— Знаем мы их!

— Ничего ты не знаешь. У тебя все слишком просто.

— Да, просто, — поднялся я. — И не я эту простоту придумал. Сама жизнь ее сотворила…

— Жизнь, — усмехнулся Яков.

— Да, жизнь. Мы на войне. Мы по эту сторону баррикад, а попик твой и ему подобные — по другую.

— А между нами что?

— А между нами линия фронта.

— Линия фронта, — повторил Яков. — А ты подумал о том, что она, эта линия, часто по живым человеческим сердцам проходит?

— Ну и пусть. На то и война.

— Не верю, — покачал головой Яков. — Не верю, что для тебя это безразлично. Не верю, что тебе не жаль этого старика.

— А за что его жалеть?

Я рассмеялся. Яков бросил на меня хмурый, неодобрительный взгляд:

— Хотя бы за то, что его оставила единственная дочь. А он старый, больной, одинокий и ничего уже не может изменить в своей жизни.

— Но я не хочу его жалеть.

— При чем тут хочу или не хочу. Жалеют просто так, потому что жалеют. Мне и тебя сейчас жаль.

— Не нуждаюсь в твоей жалости, — рассердился я.

— А мне тебя жаль, — упрямо повторил Яков. — Ты ведь писателем собираешься стать. Читал я твои рассказы, очерки и удивлялся. Выполнил тракторист норму — хороший человек. Не выполнил — плохой. Разве так можно? Это же проще пареной репы. Надо уметь душу человеческую раскрыть. А у тебя это не получается.