— Не дождется, — уверенно сказала другая женщина. — Так в лохмотьях и подохнет, проклятый.

Признаться, меня не очень удивило это открытие. В то время подобные «превращения» случались нередко. Я лишь подумал: «Ну и гадина» — и перестал интересоваться Самоедом. А Якова Чапичева он вдруг заинтересовал.

Первый раз Яков увидел его на привокзальной площади, когда мы возвращались из депо. День стоял ненастный, накрапывал не по-летнему мелкий, противный дождь. Самоед сидел на своей линейке мокрый, нахохленный, жалкий. И конь его был под стать хозяину: шершавый, худой — кожа да кости.

— Ну и картинка, — сказал Яков. — Жуть. Не завидую я такой старости: ни человеческой, ни лошадиной.

Перед этим мы с Яковом немного «поцапались», поэтому я не без насмешки спросил:

— Жалко?

— Конечно жалко, — признался Яков.

— А ты поплачь.

— Нет. Плакать ни к чему. Когда жалеешь кого-нибудь, действовать надо, а не плакать.

— Действовать? Вот ради этой свиньи действовать?

Я рассмеялся и рассказал Якову все, что знал о Самоеде.

— А теперь пошли, Яков, — добавил я. — Тошно смотреть на этого куркуля…

— Погоди. Мне надо с ним поговорить.

Яков подошел к извозчику.

— Эй, лихач, прокати!

Самоед встрепенулся, подобрал вожжи, достал припрятанный под дерюжкой кнут.

— Пожалуйте, дорогие граждане, с нашим удовольствием!

— Сколько возьмешь?

— По адресу или так?

— Так.

— Если так — рупь двадцать.

— Много, — сказал Яков.

— Жить надо, — ответил Самоед.

— А ты разве живешь?

— Живу, а как же иначе.

— Это тебе кажется, что живешь. Так люди не живут.

Какое-то время Самоед молча смотрел на Чапичева, и взгляд его был полон откровенного страха, неприкрытой ненависти.

— Так то ж люди, — произнес он. — А я лишенец.

— На Советскую власть жалуешься?

— Зачем на власть? На господа бога, — сказал Самоед и поспешно добавил, льстиво и униженно улыбаясь: — Пожалуйте, дорогие граждане, садитесь, за рупь повезу.

Мы, конечно, не поехали. Чапичев шагал рядом со мной хмурый, молчаливый. Я спросил:

— Ну как, еще жалеешь Самоеда?

— При чем тут жалость? — отозвался Яков. — Это совсем не то слово. Мне, понимаешь, обидно за человека…

— За человечество, — подсказал я.

— За человека мне обидно, — повторил Яков. — Ну разве можно так унижаться?

— А почему это тебя огорчает? Будь на твоем месте Самоед…

— Знаю. Будь Самоед на моем месте, он бы радовался. Таких, как он, радует унижение врага. А меня это не радует. Победа над врагом — радость, большая радость, а унижение… Нет, унижение не радует… Для чего это мне? Борьба борьбой, а человек, кем бы он ни был, не вправе унижать сам себя. Существует же человеческая гордость и человеческое достоинство. А этот превратился в скота…

— Не смеши, Яков, — сказал я. — Ты, безусловно, прав: у человека все это должно быть — и гордость, и достоинство. Но разве Самоед человек? Ты же сам видел. Поверь мне, нет такой силы, чтобы сделать его человеком.

— Нет, говоришь? — переспросил Яков. — Дубинкой, конечно, невозможно сделать его человеком, хотя отдубасить хорошенько не мешало бы. А вот сила примера, нашего примера — это другое дело. Мы же и в бедности себя не теряем, и в богатстве будем жить по-человечески. Вот увидишь, рано или поздно даже таких, как Самоед, наш пример сделает людьми.

— Что ж, поживем — увидим, — нехотя согласился я. И, как бы подытоживая свои наблюдения над новым, что открылось мне за последние дни в Чапичеве, сказал: — А ты сложный человек, Яков.

— Сложный? — Яков покачал головой. — Это жизнь, браток, сложная. А я пока, к сожалению, одноклеточный… Читал про одноклеточных? Ну так вот, я пока такой, в зачаточном состоянии, но… — он весело рассмеялся, — но в развитии… не безнадежный.

А вскоре произошла такая история. Вася Стащенюк уговорил меня и Чапичева поехать с футбольной командой на соседнюю станцию. Наши там выиграли с разгромным счетом, и мы, как водится, отпраздновали победу в станционном буфете, распив несколько бутылок кислого местного вина. Да и без вина настроение у нас было отличное. Правда, его испортил несколько начальник станции — обещал отправить нас домой на своей дрезине, но, видимо, в отместку за проигрыш своей команды стал тянуть с этим делом и дотянул до позднего вечера. Мы устроили ему небольшой скандал, и все наконец уладилось: дрезину мы получили. Но когда поравнялись с платформой последнего перед Джанкоем разъезда, нас остановил дежурный. Оказывается, начальник станции срочно затребовал дрезину обратно.

— Специально по телефону звонил, — сообщил дежурный. — Но вы не беспокойтесь. Сегодня в Джанкое будете. Скоро товарняк подойдет.

Мы ждали часа полтора, а товарного поезда все не было.

— Пошли своим ходом, — предложил Стащенюк.

— По шпалам далековато, — посочувствовал нам скучавший дежурный. — А вот если напрямки, степью, идти верст пять, не больше.

Мы пошли «напрямки», степью, и вскоре начали проклинать непрошеного советчика. Сначала попали в какое-то вязкое болото, а затем версты три шли по вспаханной земле. Даже самые выносливые и те приуныли. Было уже далеко за полночь, когда мы наконец добрались до Джанкоя.

— Так это ж твоя улица, — сказал Яков, когда мы вошли в город.

— Моя.

— Тогда баста. Дальше я не пойду. Спать осталось три часа, а идти еще далеко. А что, если всем нам переночевать у вас на сеновале?

— Пожалуйста, — сказал я. — Прошу…

Те ребята, которые жили поближе, ушли к себе. Осталось человек десять. Без шума, стараясь никого не разбудить, мы по приставной лестнице поднялись на чердак и с наслаждением растянулись на свежем, пахучем сене. Только улеглись, как послышался чей-то громкий храп.

— Что за свинство! — возмутился Яков. — Кто это дурачится?

— Не знаю, — ответил из темноты Стащенюк. — Это не наши.

— А кто же?

— А я откуда знаю!..

— Сейчас проверим, — поднялся Яков и устроил перекличку.

Все отозвались, все бодрствовали, а храп не прекращался.

— Да это Самоед, — догадался я. — Он всегда на дворе спит, на своей линейке. Боится, чтобы ее не утащили.

— Так дело не пойдет, — негромко произнес Яков. — Пойду успокою его.

— Ты посвисти над ним, это помогает, — посоветовал Стащенюк.

Прошло несколько минут. Храп не прекращался, а Якова все не было. Что он там делает? Черт побери этого Самоеда. Вдруг стукнет он спросонья Чапичева…

И вот послышался взволнованный, почти ликующий шепот:

— Ребята! За мной! Скорей, скорей!

Не знаю, какой бес вселился в нас в ту ночь. Но мы с величайшей готовностью, бесшумно скатились с чердака и окружили линейку, на которой спал Самоед.

Все делали молча. Яков, словно дирижер, подавал нам точные и ясные команды: плавное движение правой руки в сторону низкой, любому из нас по плечу, плоской крыши и короткая выразительная команда левой рукой, обозначавшая «взяли»! Десять пар рук подхватили линейку и водрузили на крышу хаты. Поднятый в воздух Самоед перестал храпеть, скрежетнул зубами и повернулся на бок.

Мы замерли, думая, что он проснется. Но он не проснулся. Кто-то уже без команды притащил два больших камня, кто-то приволок бревно, мы надежно закрепили линейку на крыше Самоедовой хаты и вернулись на сеновал.

— Интересно, что ему снилось, когда мы поднимали линейку?

Это спросил Стащенюк, обращая свой вопрос ко всем сразу.

— А что ему может сниться? Вероятно, снилось, что его черти в пекло волокут, — ответил я.

— А почему черти? — возразил футболист Слава Бураков. — Почему не самолет? Может, ему снился полет на аэроплане?

— Только не полет, — послышался голос Якова. — Такие, как Самоед, даже во сне не летают. А теперь давайте спать, ребята, — добавил он. — Утром разберемся, кому что приснится. Кстати, когда Самоед обычно просыпается?

— Чуть свет. Он к нам по воду ходит, услышим.

— Значит, услышим. — Яков сладко зевнул. — Ох, хо… Что-то косточки стариковские ноют. Спите, дети! Спокойной ночи. Не бойтесь, не проспим, без будильника обойдемся.