Маркиз достал со дна кареты свой письменный ящик, поставил его себе на колени, отомкнул и вынул предмет, оказавшийся лампой, которую он на двух приделанных к ней крючках повесил перед собой над окном. Надев очки и достав пачку писем, он принялся внимательно читать их.

Мы продвигались вперед крайне медленно. До сих пор я ехал четверкой, теперь же мы были рады получить и пару лошадей. Естественно, скорость кареты значительно снижалась.

Мне до смерти надоело смотреть на маркиза, который с очками на носу все читал, откладывал и надписывал одно письмо за другим. Я пытался избавиться от этого однообразного зрелища, но какая-то неведомая сила мешала сомкнуть глаза. Сколько я ни пробовал закрыть их, мне лишь пришлось убедиться, что я не в состоянии сделать это.

Хотелось протереть глаза, но руки отказывались двигаться; вся моя воля была бессильна заставить их пошевелиться. Мускулы, суставы замерли в неподвижности. До этой минуты я не испытывал ни малейшего беспокойства, как вдруг меня охватил страх. Быть может, со мной какой-нибудь болезненный припадок? Результат длительной усталости?

Ужасно было сознавать, что мой добродушный попутчик спокойно сидит на своем месте и занимается корреспонденцией, тогда как стоило ему толкнуть меня, чтобы рассеять мучительные ощущения.

Я предпринял громадное усилие, пытаясь вскрикнуть. Напрасный труд! Я повторил попытку несколько раз, но все безуспешно.

Мой спутник связал стопкой письма, выглянул в окно, напевая вполголоса популярный мотив из оперетты. Повернувшись ко мне, он проговорил:

— Впереди огни; минуты через две или три мы будем на станции.

Всмотревшись в меня пристальнее, он пожал плечами и с доброй улыбкой промолвил:

— Бедняга! Должно быть, изрядно утомился — как крепко спит! Ничего, проснется, когда мы остановимся.

Он положил пачку писем в ящик, запер его на ключ, очки сунул в карман и снова выглянул из окна.

Мы въехали в небольшой городок. Было около двух часов ночи. Карета остановилась. Краем глаза я видел открытые двери гостиницы: кто-то выходил из них с горящим фонарем.

— Вот мы и приехали! — весело воскликнул мой спутник, наклоняясь ко мне.

Однако я не проснулся.

— Да, бедняга, видимо, сильно утомился, — пробормотал себе под нос маркиз, подождав с минуту ответа.

Подошел Сент-Клер и отворил дверцы.

— Твой господин крепко спит, — предупредил его маркиз, — было бы жестоко будить его. Идем поищем что-нибудь перекусить, а для мистера Бекета следует взять пакет в дорогу, чтобы он смог поесть, когда проснется. Голову даю на отсечение, он страшно проголодался.

Он поправил свою лампу, подлил в нее масла и, стараясь не потревожить меня, вышел из кареты. Я слышал, как он повторил Сент-Клеру предостережение не будить меня и, продолжая разговаривать с ним, скрылся в дверях гостиницы, а я остался в уголке кареты в прежнем состоянии оцепенелости.

В разные периоды жизни мне приходилось переносить потерю сознания и страшную боль, но — благодарение Богу — ни прежде, ни потом, по окончании этой истории, я не испытывал ничего подобного. От всей души желаю, чтобы такое состояние не походило ни на один род смерти, которому подвержено человечество. Я чувствовал себя, словно бесплотный дух, запертый в темнице; безмолвие и неподвижность причиняли невыразимое мучение.

Способность отчетливо видеть происходящее вокруг сохранялась столь же необъяснимым образом, как и ясность мысли. Безотчетный ужас сковал душу. Чем кончится приступ? Неужели это и есть смерть? Зрение и слух не ослабевали ни на секунду, лишь воля моя словно утратила всякое влияние на движения тела.

Я уже говорил, что маркиз, не погасил своей дорожной лампы, когда вышел на станции. Призывая всеми силами души его возвращение, я вслушивался в малейший шорох в надежде на некую счастливую случайность, которая выведет меня из каталепсии.

Дверцы кареты неожиданно распахнулись, хотя не было слышно приближающихся шагов, и совершенно незнакомый человек вошел и сел возле меня.

Лампа горела ярко, как восковая свеча. Я вполне мог рассмотреть неизвестного при ее свете. Он был молод; поверх костюма на нем был наброшен темно-серый плащ с капюшоном, закрывавшим лоб. Когда он входил, мне показалось, что в темноте мелькнула золотая кокарда фуражки; из широких рукавов выглядывали обшлага и пуговицы военного мундира.

У непрошеного посетителя были густые черные усы и эспаньолка; кроме того, я заметил пунцовый рубец, пересекавший правую щеку и верхнюю губу.

Итак, он сел возле меня и тихо закрыл за собой дверцы. Все произошло в одно мгновение. Наклонившись ко мне, он заслонил глаза от света лампы рукой в перчатке и внимательно всматривался в мое лицо несколько секунд.

Человек этот появился беззвучно, как привидение; все, что он делал, исполнялось с быстротой и решительностью заранее обдуманного и определенного плана. Очевидно, весьма недоброго. Я подумал, что он собирается ограбить меня и убить, и тем не менее оставался неподвижен и бессилен, словно мертвое тело. Он сунул руку в мой боковой карман и вынул из него драгоценную белую розу вместе со всеми письмами, которые там находились, и среди которых имелась важная для меня бумага.

На письма он едва взглянул. Очевидно, ему не было до них никакого дела. И мое сокровище, белую розу, он отложил в сторону. Весь интерес для него, должно быть, заключался в бумаге, о которой я упоминал. Развернув ее, он принялся бегло отмечать карандашом в записной книжке ее содержание.

Его хладнокровие и неторопливость, как мне показалось, изобличали в незнакомце переодетого полицейского.

Сложив бумаги по возможности в прежнем порядке, он опустил их обратно мне в карман и бесшумно выскользнул наружу.

Посещение не длилось и трех минут. Вскоре после ухода незнакомца я вновь услышал голос маркиза. Он сел в карету, поглядел на меня и улыбнулся, вероятно, завидуя моему крепкому сну. Боже, если бы он знал правду!

Он снова углубился в чтение писем при свете лампы, только что сослужившей службу подосланному шпиону.

Мы выехали из городка неторопливой рысью. Место полицейского осмотра, которому я подвергся, осталось мили за две позади, когда у меня вдруг странно застучало в одном ухе, и я почувствовал, как воздух через него проникает мне в горло. Словно огромный шар, внезапно надувшийся глубоко в ухе, теперь вдруг лопнул. Невыразимое оцепенение тотчас исчезло: в голове как-то удивительно зажужжало, и каждый нерв в моем теле слегка содрогнулся — вроде того, как бывает, когда начинает отогреваться замерзшая рука или нога. Я вскрикнул, приподнялся и снова упал на сиденье; возникшая слабость была невероятной.

Маркиз удивленно взглянул на меня, взял за руку и озабоченным голосом осведомился, не болен ли я. Вместо ответа я издал тяжкий стон.

Постепенно ко мне возвращалось нормальное состояние. Вскоре я уже мог поведать очень слабым голосом, как жестоко страдал от неведомого приступа, о появлении незнакомца и нахальном осмотре моих писем и бумаг в отсутствие маркиза.

— Проклятье! — воскликнул он. — Уж не добрался ли негодяй и до моей корреспонденции?

Я успокоил его. Тем не менее он поставил свой ящик рядом на сиденье и принялся проверять его содержимое.

— Слава Богу, ничего не тронуто, — пробормотал он себе под нос. — Я везу с собой с полдюжины писем, которые ни за что на свете не желал бы увидеть в чужих руках.

Затем он с участием начал расспрашивать меня обо всем, что я чувствовал во время странного припадка.

— Один мой хороший знакомый, — сказал он, выслушав меня, — испытал точно то же, что и вы, насколько я могу судить. Произошло это на корабле и, полагаю, вследствие сильного волнения. Подобно вам, ему пришлось проявить отвагу и мужество, но спустя два часа усталость взяла свое, и он впал в глубокий сон. На деле же он находился в состоянии, которое потом описывал совершенно так же, как и вы свои нынешние ощущения.