Забыл, когда и открывал те красные двери. А вчера — на тебе! — черт мне шепнул в ухо, что ли… Вот в молодости… Э-э, в то время, думаете, от хорошей что ли жизни привязывал себя к кровати перед гулянкой, чтоб не ходить на нее? Такой был — сам за себя не отвечал… А то ведь как: встаешь утром, ничего не помнишь. Оказывается, избил кого-то… Или не встаешь — это тебя избили… Хорошего в такой жизни ничего нет, ребята. Вот сижу перед вами, а на мне целого места почти нет. Левая рука — перелом, правая — вывих. А с ногами наоборот: правая сломана, левая вывихнутая. И шея с вывихом… Это братья постарались. За мои проделки… А на ухо посмотрите — это Сорпо, а еще тестем мне доводится… поставил тавро, как на овечку свою…
Эх, на что я только не насмотрелся! Чего со мной в жизни не случалось! Диких объезжал, холостых усмирял… Да и меня тоже. Вот такой я… Не хочется мне от вас уходить, ребята.
Вот о чем я вас еще попрошу… Позвольте мне, пожалуйста, хоть немного… поговорить. Я же человек такой: язык у меня всегда чешется, а в тайге с кем его почесать?.. Перед овцами разглагольствовать надоело. С женой?.. Жене я надоел. Вы автобус ждете, вам все равно делать нечего. А если вы такие парни, которые книжки пишут, то богу молитесь, что меня встретили… Наверное, знаете того старика… Как его? Мюнхауса? Мунгауза? Не поверите, я говорю не хуже его. Ведь он, старик Мюнхаус, небылицами народ кормил, а мои истории настоящие. Хоть сейчас поезжайте в Корболу, спросите у любого — подтвердит.
Мне ли не знать свою Корболу!.. Не то что кого как зовут, какого он рода и что он за человек, знаю, какая у кого корова, какого норова лошадь. Вот представьте, иду я по улице и замечаю: что-то из Деткерова аила густой дым валит. Захожу. И вижу, на очаге большой черный казан клокочет. И пар над казаном гуще, чем дым из аила иного хозяина — никак не видно, что варится. Притом уже завечерело. Сажусь я возле очага и давай хозяевам байки сыпать про белого бычка. Мелю я, мелю, байки мои кончаться стали. А хозяин не снимает с огня казан. Даже не помешает свое варево, будто и забыл, что у него на очаге казан стоит. Ведь про него, Деткера, каждый знает, он лучше сдохнет, чем поделится с другим. Да и время-то было тогда такое: с едой туго… В конце концов подумал, что терять мне все равно нечего, и решился: набиваю в трубку табаку и тащу из огня головешку — на головешке пламя — прикуриваю. И вот, чуть привстав, тычу его над казаном. „Как этого вашего молодца-пострела зовут? А того, что сопли по щеке размазал? А ту девочку-красавицу, что за казаном сидит, как зовут?“ Головешка светит. И мне, конечно, видно, что в казане мясо варится. Значит, можно сыпать байки до полуночи — не прогадаешь…
Столько историй у меня, не знаю, с какой начать…
Расскажу, как учился. В первом классе два года сидел. Вызовет меня учитель к доске и спросит: „Кактанчи — голова, два уха, — скажи, что это за буква?“ У меня рот через час первый раз открывается, произносит „а“, потом еще через час „у“ и тут же закрывается наглухо. Ребята смеялись: „Ну „а-у“ выходит к доске…“ А во втором классе оказался даже третьегодником. Учусь я в том проклятом втором третий год, вдруг на тебе — мой класс закрывают, учеников мало. Обрадовался я. Думаю, вот случай, в третий переведут, да где там! Сказали: поезжай в район или в соседнее село за перевалом, там есть второй класс. Я долго горевать не стал, прихожу и сажусь в первый, где начинал четыре года назад. Пока карабкался до пятого класса, у меня уже пушок на губе стал пробиваться. Бросил я это мучение… Но если получше подумать: учёба ли у нас тогда в голове была? Мечтали, как бы чего поесть, потом ни одежды, ни обуви… Утром несусь в школу босиком по инею. По дороге два-три раза коров поднимаю — под ними земля теплая, на ней и отогреваю ноги…
А чем я только не занимался! Кем я только не был! И сам стал забывать. Кончил школу, стал конюхом. Весной пас лошадей, летом пас, а в сытую осень колхозные аргамаки-скакуны все как одни захромали. Начальство допрашивает: „Почему? Как пас? Может, ты контра?“ Я только глазами моргаю. А что, вы думаете, было-то? Выгоняю лошадей в ночное, двух-трех, которые получше, заарканю и привяжу. Ночь наступает, и я то на одной, то на другой начинаю скакать. Да еще как! Темень! Перед собой лошадиных ушей не вижу, а схвачусь за гриву, несусь и несусь. Куда, сам не знаю. Батаа, чего я в этом находил хорошего? Видно, молодость… Ветреная, шальная, легкая, как кузнечик, быстрая, как рысь, молодость… Жеребец, помню, был — Комсомолом его звали, — так и стелется нитью, так и стелется… Теперь я уж не тот… Потом знаете, я как сяду на любую клячу, так она сразу же подо мной начинает горячиться, танцевать. Верно в народе говорят: какое сердце у всадника, такое и у лошади… Да… А если чуть-чуть разгорячишься, да при этом сидишь на полудиком стригунке, ну, тогда — сломя голову — играй на людских нервах! У-ух… то на одно стремя, то на другое, то на гриву, то на круп. Вот-вот грянешься оземь… А собаки за тобой… Господи! Ведь так убился двоюродный брат мой Йорго. Мчался и ударился головой о телеграфный столб. Только после этого стал мой пыл убывать.
…Ну, потом война началась. Об этом и вспоминать не хочу — опять сниться будет. Меня на ней сразу определили. Говорят: ты из тайги — будешь снайпером. Память фашистам о себе, думаю, оставил… Вернулся. Грудь вся сверкает, звенит. Э, нет, молодцы, вы не подумайте, что я, как Элек, мой деверь, нацепил на себя все от значка железнодорожника — хотя он толком и паровоза-то не видел! — до „Мать-героиня“. Все свои, все заслуженные. Если бы вы меня тогда видели… У кого глаза болели, на мою грудь близко смотреть не мог.
Вернулся домой. Как же человека с такими наградами заставить делать простую работу. Сказали: давай физруком в школу. О, здорово я учил. „Шагом марш!“ Некоторые ребятишки не могли понять, где право, где лево. Всего полгода проработал. Сняли… Конечно, снимут — ефрейтор. Да и то перед демобилизацией присвоили… Что делать теперь? Говорят, иди в милицию. Да мне хоть кем. В милиции неинтересно. Разве только когда возвращался в воскресенье из райцентра в свою Корболу — заверну по пути в аил к старику Каака. Зайду, вытащу из полевой сумки газету, где машина снята на фотографии. „Смотрите, — скажу и переверну газету вверх ногами. — Опять авария. Видите, машина вверх колесами лежит. Спешу туда. Скорей ставьте свой казан на очаг“. После этого старик, конечно, засуетится, забегает. Следи только, как бы не ошпарился…
Кем же меня потом выдвинули? Налоговым агентом. Немного поработал, сразу заговорили, что будет из меня толк, а если постараюсь, даже в должности повысят, и тогда мне работать не в Корболу, а в самой столице района. Как назло… тьфу, черт побери! Тогда начальником моим был Зырянов. Русский, однорукий. По-алтайски сыпал даже лучше, чем я. Однажды привез я в район налог и не нашел подводы, чтобы вернуться в Корболу. Вечером иду, встретил Зырянова. „Пойдем ко мне, переночуешь“. Постелили мне на полу. Просыпаюсь среди ночи: шум какой-то в горнице. Прислушался: ссорятся мои хозяева. Мне-то что, муж и жена — одна сатана. Лежу. Ругань пуще. Муж жене: ты такая! Жена визжит: ты эдакий! и вдруг — кёк ярамас![29] — упало на меня что-то мягкое, теплое и вцепилось когтями в локоть. Перепугался я! Но звука не проронил. Пощупал — котенок… Скинул его с себя, а он опять на меня, царапается, кусается — играет. Щекотно! Вот-вот захохочу — ох и щекотливый я… Ну поймите мое положение: как же можно мне смеяться, когда хозяева поносят друг друга. Что они подумают? А котенок проклятый никак не отстает. Смеюсь я и смеюсь себе потихоньку в подушку. Тут он как вцепится в мою голую пятку!.. Не выдержал, взорвался, не помню, что было. Пришел в себя, у мужа с женой тишина. Утром встал, приглашают чаевать. Я отказался, сказал, живот болит, позавтракал в этой чайной, ей-богу, вон за тем столом. Ну, после такого случая какое уж повышение по службе…
Чайную помянул? К слову пришлось. Так уж и быть, расскажу заодно. Нам тогда, наверно, лет по двенадцати было. Пришли мы сюда, сусличьи шкурки сдавать в госторг. Получили деньги. Как миновать чайную? Зашли. Про аппетит и говорить не стоит — верст двадцать отшагали. И тут Ийгуй, друг наш, бросает свою ложку, выбегает на улицу. Удивились мы, выходим, видим, Ийгуй навалился грудью на забор. „Что с тобой?“ — „Э-э, ребята разве не заметили? Ведь в тарелках листы из веника, каким в бане хлещутся“. Мы тут же… А что было? Ну, конечно, — лавровый лист…
