— Прошу тебя, Фрэнк. Джек знает…

— Не говори мне, что он знает! Я и так еду в Нью-Йорк, работать на Всезнайку Джека.

Тома и Джерри раньше звали Джаспер и Джинкс. Кот поймал мышонка за хвост и гнал его по дверному коврику прямо к себе в рот.

— Я все улажу, Фрэнк. Честно.

— Сегодня же, Питер. Я хочу, чтобы ты устроил все сегодня же.

Вошла чернокожая домработница с метлой и сочным южным голосом — жирная тетка в оранжевых чулках и синих тапочках. Она орала: «Джаспер! Джаспер!»

— Нам предстоит много важных дел, Фрэнк. Прости меня за любые недоразумения. Лобби доктора Кинга бьет тревогу, а тут еще этот Вудрафф возникает — тоже мне, специальный помощник президента… Джек пытается не поднимать лишнего шума: надо решать вопрос о расовой сегрегации, дан газетчики…

Лицо негритянки никогда не показывали. В «Эм-джи-эм» блюли принципы социального реализма, поэтому лица прислуги в мультфильмах не мелькали. Да, мэ-эм. Итак, безликая тетка спускалась по лестнице, отчитывая Джаспера за разгром в доме. «Ты у меня дождешься, старый облезлый негодник! Еще раз нашкодишь — и я тебя ВЫБРОШУ! Выброшу, так-то!»

— Что ж, Слим. Ты, главное, помни: кое-кто борется за перемены столько же времени, сколько кое-чьи зятья борются за повышение по службе.

— Да, Фрэнк.

— И мы дорого за это заплатили. Мир изменился, но для нас это не прошло даром.

— Ты совершенно прав.

— Понимаешь меня, да?

— Прекрасно понимаю, Фрэнк.

— Усек?

— Разумеется.

И умный мышонок вновь обманул кота, а тот опять перевернул дом вверх дном. Домработница спускается по лестнице, и снова у нее нет лица, нет истории: на зрителя надвигается лишь ее сочный южный голос, метла и домовитость. «Я же сказала, что вышвырну!» Дверь распахивается, и кот летит на улицу. Мышь торжествует.

Мистер Джейкобс перевязал последние чемоданы, накормил меня обедом, и мы все вышли к лимузину у фонтана. Мне пришлось лезть в переноску, но я не возражал — усталость Фрэнка каким-то образом просочилась в меня, и я просто лежал, глядя на пролетающие мимо пальмы, а Фрэнк с каждой минутой становился все молчаливей и молчаливей. Зимний свет проникал в салон, и я помню то чувство, когда движущие силы моего детства начали толкать меня в совершенно новом направлении. Томас Манн понимал, как странно собаке видеть все, но ничего не говорить, и жить серой добропорядочной жизнью, изнывая от бесконечного отдыха. Немецкая короткошерстная легавая по кличке Баушан лежала рядом с Манном, согревая хозяина теплом своего тела и скрашивая ему одиночество. «Как и всегда почти, когда я бываю с Баушаном и гляжу на него, радостное умиление спирает мне грудь»[15], — писал Манн в середине жизни. Мы выехали на шоссе, и я вспомнил историю Теодора Адорно, который размышлял об уничтожении личности, нежась в райских травах на берегу Тихого океана — у него был свой домик в Малибу. Пусть он и был поэтом военных лет, но по-настоящему его час настал в 60-е; для нас же это десятилетие началось с увядания Мэрилин.

В небе было уютно и безопасно — по крайней мере так говорили. Уставший бизнесмен с пятничным лицом и рукой, отсохшей от рукопожатий, мог чудесно там отдохнуть, а бурбон со льдом и симпатичная девица в форме «Трансуорлд эйрлайнс» помогли бы ему забыть о хлопотах. Если верить рекламе (а мы все верили), в рождественские каникулы 1960 года над облаками только и делали, что закатывали вечеринки — вдали от земной суеты.

У Фрэнка был личный самолет, но в тот месяц он не летал. Ранние годы реактивной авиации идеально подходили Фрэнку: он словно родился для отгороженных канатами дорожек и улыбчивых стюардесс первых авиалиний.

— Рады вновь приветствовать вас на борту, сэр, — сказала девушка. — Давно вас не видели! — Белый воротничок-стойка бодро торчал вверх; стюардесса выжидательно перегнулась через ограждение. Вскинутые брови, смешливые глаза, алые губы — всем своим видом она соглашалась на любое непристойное предложение.

— Какой чудный песик! — сказала девушка.

— Нравится?

— Конечно! Барбра, ты только глянь на этого красавчика! Разве не прелесть?

— Ага, — ответила Барбра. — Щенок тоже ничего.

— Ну даете, девчата! — улыбнулся Фрэнк. — Одно беспокойство от вас. Хлопот не оберешься. Закатим сегодня пирушку, киска?

— Вряд ли, мистер Синатра, — ответила девушка. — Барбре утром в церковь. — Они захихикали. Первая стюардесса провела языком по зубам — весьма и весьма развязно. — Ей теперь нельзя хулиганить. Она же молится.

— Вот озорницы! Ладно, вели Барбре принести мне пару облаток.

— Сейчас-сейчас. Барбра, сделай мистеру Синатре двойной «Джек Дэниелс» со льдом.

Фрэнк всегда следил за тем, чтобы его права соблюдались. Он подмигнул старшей стюардессе, она нагнулась прямо к нему, и он сунул ей в ладошку пятидесятидолларовую банкноту.

— И смотри, никаких Харви-простаков ко мне не подпускай, — сказал он. Никакая добродетель, никакая общность интересов, никакая страна и никакой умоляющий тон не могли помешать Фрэнку вести собственный образ жизни[16]. Он делал что хотел — плохое и хорошее. И все же в пору нашего знакомства он излучал доброту, от которой окружающие люди становились лучше.

В самолете мне полагалось безвылазно сидеть в переноске, но я ведь был с Боссом: он сразу меня освободил, и я устроился на отдельном сиденье. Впрочем, путешественник из меня вышел старомодный. В смысле я жутко перепугался. Кстати, современные авиакомпании больше не стараются, чтобы пассажиры чувствовали себя в безопасности, — теперь им важнее, чтобы клиенты не скучали. Фрэнк тут же подлил масла в огонь, развернув номер «Нью-Йорк таймс» и погрузившись в чтение статьи о вчерашней авиакатастрофе над Стейтен-Айленд. Я отвернулся к иллюминатору, но все равно слышал каждое слово, которое Фрэнк пропускал через свой тугой умишко. Он прочел статью четыре раза. Такой уж он был человек, и к последнему разу мы уже парили в ослепительных облаках высоко над Невадой. Читая газету, Фрэнк жестом попросил у стюардессы еще выпить, потом еще: история про авиакатастрофу на всех наводила ужас, а его утешала. (Плохое случается только с другими людьми.) Обломки одного из двух столкнувшихся в небе самолетов упали на Парк-слоуп в Бруклине, спалив несколько особняков, и убили дворника, расчищавшего снег, и продавца рождественских елок. Мальчик, летевший из Чикаго рейсом 826 «Юнайтед эйрлайнс», чудом выжил: в тяжелом состоянии его доставили в Нью-Йоркскую методистскую больницу. Он вспоминал, что за несколько секунд до столкновения глядел на парящий над городом снег. «Это было как в сказке», — сказал мальчик.

Потом был вечер в гостинице «Уолдорф-Астория». Помню, как Фрэнк орал на строй посыльных, замерших под огромной люстрой. Он требовал начистить ему обувь. Подать две дюжины белых роз. Коктейль. Лимузин и личную телефонную линию, вашу мать. Желания Фрэнка всегда звучали как настойчивые угрозы, но мальчики были только рады повиноваться и с готовностью открывали светлые юные лица навстречу его оскорблениям и обязательным щедрым чаевым. У меня затекли лапы, все тело ныло после долгого сидения в тесноте — эти чувства я пытался передать обычными средствами, то есть наскуливая маленькую арию и скача по тротуару. Полагаю, на следующий день Фрэнк понял намек: он отправил водителя погулять, и мы пошли пешком от «Уолдорфа» до дома номер 444 по Восточной Пятьдесят седьмой улице. Вообще-то Фрэнк никогда не ходил пешком. День стоял чудесный, снежный, и я с удовольствием скользил лапами по обледеневшему асфальту. Фрэнк то и дело бранился, все сильнее натягивая на себя шляпу и часто дыша. Король Сицилии дергал поводок, приговаривая: «Рядом, черт тебя дери, рядом!» — и я, волоча его за собой по Парк-авеню, наслаждался короткими мгновениями вселенской справедливости. «Да не беги ты, кроха! Медленней, б…!»