Лучшие друзья Фрэнка давно забыли о том, что их власти над миром есть предел. В их распоряжении была вся мощь Италии без присущего ей чувства разрухи — Октавиан Август без Эпиктета, Макиавелли без «Гепарда», — и они были совершенно убеждены, что человечество без конца становится лучше. Эти болваны полагали, что они — лучшее творение Вселенной; весьма нескромно с их стороны, если не сказать — трогательно. Должен признать, иногда их уверенность в собственном превосходстве все-таки меня доканывала. Пока они жрали и рыгали, мне хотелось показать им гуингмов, говорящих лошадей Свифта.
Вообще-то я не виню итальянцев. Я виню французов. Я виню Просвещение. И в особенности — Декарта. Он думает, следовательно, он существует. Что ж, рад за Него. Рад за Существование. Вдобавок этот самоотверженный отец современной науки захотел поспорить с Монтенем, моим личным другом, и славным малым Пифагором, заявив, что животные не могут быть мыслящими существами, поскольку у них есть речевой аппарат, но они им не пользуются, — следовательно, у них нет мыслей, а нет мыслей — нет и Существования. Подумать — только подумать! — о той коричневой мышке, что все эти годы жила в Королевском колледже Генриха Великого в Ла-Флеше и нашептывала математику на ухо юному Декарту, пока тот спал. А о воронах, что толковали о юриспруденции, летая над его головой в университете Пуатье? В своих модных рассуждениях Декарт ни словом о них не обмолвился. Вот оно, чрезмерное высокомерие и тщеславие человеческое. Не знаю, откуда я это взял — видимо, набрался от мистера Коннолли, — но в моей памяти частично сохранилось письмо Декарта маркизу Ньюкаслу от 1646 года: «Могу без сомнений сказать, что человек имеет абсолютную власть над всеми прочими животными; да, согласен, многие из них сильнее нас; не спорю также, что хитрость и коварство некоторых животных способны обмануть и самого проницательного человека. Однако из моих наблюдений следует, что они имитируют или превосходят нас лишь в тех действиях, которые мы совершаем бездумно. Все поступки, которые научаются выполнять собаки, лошади и обезьяны, есть лишь выражение их страхов, надежд или радости; следовательно, они совершаются безо всякой мысли. Несомненно, ласточки, возвращаясь весной в родные края, действуют подобно часовому механизму».
Гр-р-р-р. Вот спасибо, мистер Декарт! Конечно, не собака написала «Размышления о первой философии», но и не собака изобрела атомную бомбу. «Кто научил черепаху врачевать укушенные места болиголовом?» (Вопрос сей прозвучал при моем рождении, а задал его Симплиций Симплициссимус из любимого романа моего хозяина.) «Кто внушил змеям, что, готовясь к линьке, надлежит им употреблять укроп?» Златозубый дурень и воспоминания о противном сердцу мыслителе настроили меня на задиристый лад, но я немного успокоился, пройдя за слугой Фрэнка в гардероб рядом с главной спальней, где хранились одни галстуки. «Как же их много! — сказал мистер Джейкобс. — Поверь мне на слово, Ринти. Подружкам мистера Синатры меньше лет, чем некоторым из этих галстуков».
Комната представляла собой этюд в стиле пастельного барокко — место, излучающее зловещую удовлетворенность, как декорации из фильмов Дугласа Серка[13]. К слову сказать, большинство собак прекрасно разбираются в искусстве внутреннего убранства, особенно мы — мальтийцы. В своих странствиях я нередко задумывался о братьях и сестрах: привела ли их судьба в какое-нибудь приятное место — скажем, исследуют ли они великолепную кенсингтонскую гостиную, а может, скачут среди китайских вещиц европейского будуара? Из моего героя Троцкого вышел бы отличный декоратор, ведь во внутренней отделке комнат ключевое значение имеет личность и история, умение создать, обнаружить, выбрать условия жизни и разместить их строго определенным образом. Лучшие декораторы считают вполне естественным разбавлять диалектикой свой материализм. Папа Хемингуэй однажды сказал, что проза — это архитектура, а не внутренняя отделка, но он был прав лишь наполовину: хорошая проза — это и то и другое (о чем он наверняка догадывался в бархатных глубинах своего алого сердца). Папа тоже был гением, посвятившим всю жизнь истерическим попыткам выглядеть беззаботным: сидел себе целыми днями в пижаме, расплескивая по столу дюбонне и придавая своим обидам форму манерных незамысловатостей «Старика и моря». По сути, Папа в свои лучшие дни походил на Уоллеса Стивенса, великого и вдохновенного Декоратора американской литературы, поэтического магната, чья идея порядка в Ки-Уэст состояла в том, что ничто не может быть дано, а только сотворено. «Она была создательницей мира, в котором пела… Женщина была творцом.»[14].
Вот какие мысли меня посещали, пока мистер Джейкобс раскладывал на темно-желтом стуле хозяйские галстуки. Полы в доме Фрэнка делал Александр Голицин, художник-постановщик, который когда-то работал на киностудии «Юниверсал», мастерски сочетая искусство обольщения с ослепительными красками «Техниколора». Вот о чем мечтал Фрэнк: о доме, построенном на нерушимой уверенности, о стиле, говорившем за себя, о желтом стуле в голубой комнате, о темном костюме с безупречным кремовым галстуком. Мистер Джейкобс опустил на меня взгляд: я царапнул волокна коврика и полизал лапы. С улицы доносился рев газующих автомобилей: идиоты подъезжали и уезжали, не щадя машин. Я грыз косточку и вспоминал слова из коробки с рецептами миссис Хиггенс, все эти пожелтевшие вырезки о сочных отбивных и мозговых костях.
Мистер Джейкобс был очень внимателен ко мне и нередко оставлял телевизор включенным, если видел, что я в комнате один. Когда мы неторопливо вернулись в гостиную, мистер Синатра скандалил с каким-то человеком, сидевшим ко мне спиной. То был мистер Лоуфорд; мой друг заботливо и сконфуженно включил телевизор, стоявший в дальнем углу огромной комнаты, и я устроился перед ним смотреть «Тома и Джерри». Значит, так: не все представители семейства кошачьих — поэты, как не все стихотворения написаны в кошачьем духе, но этот малый Том был просто дикарь: носился по дому как угорелый, не попадая в такт саундтреку, разрываясь (рассыпаясь, расточаясь) — как и все, кого в те годы показывали по телевизору, — между животными инстинктами и нежными чувствами. Но, Бог мой, эти мультики были чудесной площадкой для политики. Тогда мне, пожалуй, впервые пришло в голову, что демократы куда быстрее добились бы своего, если бы чаще их смотрели. Вот где мир действительно взрослел. Фрэнк, однако, не слышал зова реальности и спорил с Лоуфордом об очередном аспекте президентских планов.
— К черту это, Питер, — сказал он. — Ладно? К черту. Я сам не свой из-за этой канители. Ты меня понимаешь?
— Разумеется, Фрэнк.
— Понимаешь? Я глотаю снотворные, чтобы заснуть. У меня несварение желудка от этого… этого бреда. Кто пичкает газеты дерьмом про «связи» мистера Синатры, про «друзей» мистера Синатры? Да я скормлю их мерзких детишек пираньям в аквапарке, ясно? Хватит с меня этих статеек, сыт по горло.
— Разумеется.
— Пираньям в аквапарке, слышал?
— Фрэнк.
— Черт подери, на мне вся инаугурация, Питер! Ты хоть замечаешь мой труд? Да я, б…, всех звезд планеты на эту гребаную вечеринку пригласил! Я скоро с ума сойду!
— Знаю, Фрэнк…
— Ты мне тут не знайкай, мать твою! Еще одно такое «знаю», и я откушу тебе пальцы, понял?
— Вся наша семья очень признательна…
— Хватит болтать про семью, гладкозадая английская сволочь! Не заводи меня.
— Фрэнк.
— Я тебя уничтожу, мать твою. Слышал? Я, б…, проткну тебе грудь и вырву, б…, сердце, а заодно все кишки, английская сволочь! Да я в лепешку расшибаюсь ради этих людей. Я принял на себя весь удар, слышишь? Эти приглашения — для моих личных друзей. Личных! Скажи Джеку, или Теду Соренсену, или Иисусу Христу, что эти господа — мои личные гости. Усек? Иначе пусть забудут о вечеринке. Я, б…, устрою прощальный концерт Эдлаю Стивенсону. И Ричарда Никсона не забуду, мать его. Так им и передай. Скажи Теду Соренсену, что я выхожу из игры. С меня хватит.
