— Ну хватит кукситься, — сказал стаффордшир. Он подошел и лег рядом со мной на стул в духе рококо, от которого несло дешевым лаком.

— Если взять максимальное количество националистских сантиментов и срастить его с равными долями творческой посредственности и эмоциональной паники, получится…

Он вопросительно поглядел на меня.

— Что у нас получится?

— Дом, милый дом, — ответил я.

Те первые дома были временными: я ждал своего «хозяина», как называют это люди, а точнее, уготованного мне судьбой друга. Мы, авантюристы, отдаем себе отчет, что ожидание, наблюдение и учеба на собственных ошибках всегда были и будут важнейшей частью наших приключений. Великие испытания — всегда впереди. А до тех пор надо мириться с безумным миром Вентура-каньон-авеню, ежечасно потрясаемым кризисами и войнами. Миссис Гурдин проживала свою жизнь через детей и подпитывалась чувством мощной скорби по исторической родине. В этом смысле она была безутешна, и собаки быстро поняли, что успокоить Мадду нельзя: мы решили просто носиться по дому, игнорируя ее крики о помощи.

«Будь верен сам себе», — писал Бард. Однако во всем зверином царстве вопрос честности заботит одних людей. Я вырос в золотой век экзистенциализма, поэтому вы уж не взыщите, что идея о некоем себе, которому мы все должны быть верны, кажется мне нелепой. Мы — те, кем себя воображаем, а реальность — высший вымысел. Несмотря на бесспорные свидетельства, годами предъявляемые людям, они никак не могут это уяснить и живут подобно узникам Платоновой пещеры, которые не в состоянии поверить, что смутные тени на стенах так же реальны, как и они сами.

Мне очень повезло — сперва в Англии, а потом и в Соединенных Штатах — оказаться среди людей, развивающихся по прямо противоположной траектории. Они лепили себя в согласии с самыми немыслимыми догадками, и в этих вымышленных государствах их посещали безумнейшие откровения. Миссис Гурдин раньше звали Мария Степановна Зудилова: люди с ее прошлым полностью отдавались чувствам, что внушило любовь к русскому духовному фанданго нескольким поколениям американских актеров, среди которых была и дочь миссис Гурдин, Натали, и моя будущая хозяйка.

Родители миссис Гурдин владели мыловаренными и свечными заводами на юге Сибири. Укрываясь от большевиков, они набили карманы деньгами, а про Михаила — брата миссис Гурдин — забыли. Выйдя из укрытия, они нашли его на дереве возле дома: мальчик болтался в петле. Миссис Гурдин возненавидела большевиков до конца жизни. Ее семья бежала в Харбин (на личном поезде, любила подчеркивать она), где юная Мария брала уроки балета, а также пользовалась услугами немки-гувернантки и китайского повара. Всякий раз миссис Гурдин рассказывала историю своей жизни по-новому, но на пути ее неизменно подстерегали невзгоды. Она придумывала себе все более замысловатые биографии, вновь и вновь заметая следы. Миссис Гурдин оказывалась то подкидышем, найденным в корзинке под лестницей, то русской княжной, чудом спасшейся от пули или обхитрившей палача. При любом раскладе Калифорния была для нее раем, местом, где чистой правды никому не достаточно, и верить ей нельзя. Мужа миссис Гурдин, Ника, раньше звали Николаем Захаренко, а родился он во Владивостоке.

Однажды ранним вечером наша любительница собак спустилась к ужину в бальном платье, иначе не назовешь. Она сделала прическу, макияж и обвешалась тонной бижутерии. Сходя по лестнице, она через плечо поглядела на Ника, словно обращалась к зрителям на галерке.

— Фадда[7], — молвила она.

— Заткнись, Мадда. Я не стану распивать коктейли с твоими идиотами.

— Фад! Я жалею о том дне, когда мы встретились. Ты не мужчина!

Ник вышел на лестничную площадку с винтовкой в руках и всклокоченными волосами. Судя по всему, он надрался хуже сибирского врача.

— Не беси меня, Мадда. Только не сегодня. Я по твоим коммунистическим сборищам не таскаюсь.

— Как ты смеешь! — ответила миссис Гурдин. — Ты ранил меня в самое сердце, Фадда. Тело Мишеньки еще не истлело в могиле, а ты утверждаешь, что я собираю в своем доме коммунистов?

— Синатра — коммунист.

— Он друг нашего избранного президента. Таким знакомством нужно гордиться.

Винтовка Ника была не заряжена; ему просто нравилось держать ее в руках за просмотром ковбойских фильмов. Он обозвал Кеннеди ирландским крестьянином.

— Мужик! — крикнул он по-русски.

— Мистер Синатра — Наташин друг, — с укором сказала миссис Гурдин. — Ты не мужчина. Ты не заботишься о семье. Тебя можно только пожалеть.

Ее муж громко выругался и прибавил звук телевизора, а миссис Гурдин продолжила свое царственное шествие по лестнице. Я выскочил из корзинки и увернулся от подола ее платья.

— Мистер Гурдин — самый настоящий… негодяй, — улыбаясь, сказала она. — Но тебя это не волнует, правда же, мальтиец? — У миссис Гурдин всегда был немного обреченный вид, даже в радостные минуты. — Впрочем, не важно, — добавила она. — Сегодня тебя здесь уже не будет, Сиззл.

Меня начали называть Сиззлом в качестве дани уважения нашему старому знакомцу, Сирилу Коннолли. Но кличка эта не вышла за пределы семьи: для всех остальных я был просто мальтиец. Когда Натали сообщила, что мистер Синатра подыскивает собачку в подарок подруге, миссис Гурдин без колебаний предложила меня. Она сказала, что во мне чувствуется британское благородство, хотя, откровенно говоря, ее понимание британского благородства сформировалось в Суссексе. В роскошном платье из тафты она прошуршала на кухню, а я побежал наверх — проведать малыша Никки. Он сидел перед телевизором в пожелтевшем кресле, окруженный кучей матрешек, таращивших на него пустые исторические глаза, и прихлебывал водку. Малыш Никки блаженствовал: он глядел на экран так, словно в любой момент мог сигануть внутрь и исчезнуть на просторах Дикого Запада. Мистер Гурдин смотрел «Бонанцу»: он прицелился в телевизор, а потом положил винтовку на вытянутые ноги. «Мистер Картрайт, — сказал юноша с экрана, — у меня два пристрастия в жизни: лошади и женщины. Причем именно в таком порядке». Мистер Гурдин отпустил винтовку и хлопнул себя по ляжке, после чего торжественно поднял бутылку и выпил за сериал. Лошадь сбросила на землю Бена Купера, звезду вестернов, и зазвучала какая-то странная музыка. Ник подался вперед. «Мои ноги, мистер Картрайт! — закричал Бен Купер. — Я не могу ими пошевелить! Я их не чувствую!» Пошли титры, и комнату огласила главная музыкальная тема «Бонанцы».

— Отличный сериал, — сказал мистер Гурдин, глядя на меня усталыми глазами, — очень, очень красивый сериал. Поверь мне на слово, Догвилль.

Я подошел к креслу, и он взял меня на колени: к моему боку прижался холодный ствол винтовки. Приглядевшись к Нику поближе, я подумал, что его лицо — маленькая трагедия.

— Ты хороший пес, — прошептал он заплетающимся языком. — Ты отличный песик, и вот что я тебе скажу: берегись красных. Они отберут у тебя еду и бросят мокнуть под дождем.

Я ткнулся мордой в его руку. Все-таки жалость — относительно цивилизованный способ самоутверждения. На Нике были грязные белые ботинки — обувь человека, знававшего лучшие времена.

— Да, будешь мокнуть под дождем, — повторил Ник. — Такие они сволочи. — Я отвернулся к экрану, и несколько секунд мы вместе смотрели рекламу готовых ужинов «Суонсон» из трех блюд.

— Мерзость, — сказал Ник. — Хрущевская жрачка для людей, которые мечтают жить в космосе.

Снизу раздался звонок — я спрыгнул на пол и побежал туда. Ник встал и захлопнул за мной дверь. Но пришел не Синатра, пришла Натали — ей хотелось рассказать матери про неприятности, с которыми она столкнулась в новом доме на Норт-Беверли-драйв.

— Какой очаровательный! — воскликнула Натали, завидев меня в коридоре. — Ах, Мадда, он ведь для Фрэнки? Скажи «да»!

— Да, — ответила миссис Гурдин. — Я знаю, как он обожает артистов, а этот щенок особенный, ты уж мне поверь, Наташа. Даже в Англии все остальные собаки сидели в корзине, а этот бегал по комнате. И он очень дружелюбный.