Я с удовольствием слушал этих ребят. Вечернее небо посинело, и я жадно глотал мягкий воздух. Люди так заняты мыслями о рае, что не видят рая вокруг себя. Для меня та ночь стала ночью слушания — нет, целой жизнью слушания, — при этом меня никто не слышал. Рядом с домом Лоуфорда я вдруг вспомнил Плутарха, его чудесное сочинение «Об умении слушать». В поле моего зрения попала самка джек-рассела: она промчалась мимо и бросилась к воде. Я выскочил из рук официанта и кинулся следом, прямо к пенящейся на мокром песке кромке воды. Вообще-то я влюбляюсь медленно (и быстро продумываю тактику промедления), но при виде джек-рассела мое сердце завертелось, точно теннисный мяч. Кто же она?

Я подошел и кивнул на своих юных друзей-мексиканцев. Она посмотрела на меня: о, что за дивное движение длинных ресниц!

— Молодежь усваивает добродетель только ушами, — заметила она.

— Они классные ребята, — ответил я. — Мой типаж.

— Любишь Мексику?

— О да, — сказал я. — Страна моей мечты, конечный пункт назначения. Мексика всегда в моем сердце. Думаю, мы туда скоро поедем. Так, небольшое путешествие. Я слышал, как хозяйка об этом говорила.

— Везет! Я никогда не была в Мексике.

— Да… Там с Троцким кое-что случилось… То есть он…

— Знаю, — сказала джек-рассел, прирожденная реалистка. — Он умер. Вы дружили?

— Нет, он жил еще до меня. Мои первые хозяева его боготворили. Ну, ты понимаешь.

— А то! Первая любовь остается с нами на всю жизнь.

Мы стали ходить кругами, нежно обнюхивая друг друга. Потом сели у края воды, я ткнулся носом в ее щеку и лизнул ушко.

— Поаккуратнее, милый, — сказала она. — Я занята.

— Где живешь?

Она сделала несколько шагов вперед и кивнула на ярко освещенные дома за береговыми скалами.

— В Пацифик-пэлисейдс.

— Правда?

— Тебе нравятся писатели, верно? — спросила она. — Я это чую. Мы два сапога пара.

— Из здешних?

— Ага. Брехта, Манна. Этого бельгийца… Метерлинка. Он был прекрасный слушатель.

— О, я его обожаю!

— Точно. Он приехал в Голливуд писать сценарии к фильмам. Сэмюэля Голдуина так и распирало от гордости, что на него будет работать нобелевский лауреат. В общем, посадил он его в кабинет. Метерлинк писал несколько месяцев — решил адаптировать для экрана свою книгу «Жизнь пчел». Наконец, радостно размахивая стопкой бумаги, он выскакивает из кабинета и несет эту стопку боссу. Час спустя Голдуин распахивает дверь и вылетает с криками: «Господи! Главный герой фильма — пчела!»

Мы рассмеялись. Ночь была смешной — смешна и любовь.

— Ну, счастливо, — попрощалась джек-рассел. — Живи и радуйся жизни, Маф. Ты ведь поедешь в Мексику! Туда, где кое-что случилось. — Она лизнула мой подбородок и, не теряя времени, молнией помчалась прочь. На другом конце пляжа стояла ее хозяйка. Она хлопала себя по ногам и что-то кричала. Наверное: «Домой, сладкая! Пора домой!»

Мэрилин покинула гостей, вместе со стаканом подошла ко мне и присела на берегу, тихонько напевая и глядя перед собой. Ей тоже нравилась вода и бескрайняя даль. Она пела что-то радостное — кажется, Ната Кинга Коула. У нее были мягкие губы и волосы, зачесанные назад маленькими белокурыми волнами. Песню эту будто бы пел ее матери единственный мужчина, которого она любила. Мы сидели рядом с пирсом. Неподалеку без конца крутилось колесо обозрения, огни которого прожигали дыру в ночном мраке.

Последнее Рождество мы провели в доме доктора Гринсона в Брентвуде, жаря каштаны и играя в шарады. В воздухе стояло предчувствие возможных перемен и обновления, а это, если подумать, самое грустное чувство из всех. К тому времени Мэрилин вообще перестала быть похожей на человека — скорее на стихию или на стаю вечерних голубей из стихотворения Уоллеса Стивенса, что живут в древнем солнечном хаосе. Голуби эти, как и Мэрилин в те последние лос-анджелесские месяцы, «взмывали и метались», прежде чем «кануть в ночь на распростертых крыльях»[43].

Мэрилин поставила в квартире на Доэни небольшую елку, которая простояла там несколько месяцев: по ночам, страдая бессонницей, моя хозяйка смотрела на красноватый отблеск гирлянд на стене. У Гринсонов жилось веселей, и психоанализ там считали образом жизни. Семья с удовольствием купалась в лучах его мирового успеха. После приема Мэрилин нередко оставалась на ужин, помогала готовить и пила шампанское; чистая, творческая жизнь этой семьи позволяла ей почувствовать, что все еще может устроиться, что все еще можно спасти. Меня сажали на пол в столовой и кормили из голубой пластмассовой миски, которую держали специально для собак. Пластмассовая миска в этом доме была, в сущности, аномалией, потому что Хильди Гринсон обожала фаянс. На стене рядом с барной стойкой висели четыре старинные декоративные тарелки — 1900 года, я бы сказал, — выпущенные на фабрике «Крейль Монтеро» и объединенные общим названием «Душа зверей». На нижней изображались два осла в костюмах ученых господ. Один из них опирался локтем на толстый фолиант, рядом стояла римская статуя, а сам осел говорил: «Если бы не мы, что стало бы с чудесами науки и шедеврами человеческого духа?»

Должен сказать, доктора Гринсона я недолюбливал. Он выражался чересчур цветисто, позволял себе довольно опрометчивые суждения и слишком гордился собственной славой. Несмотря на всю возвышенность помыслов, доктор Гринсон демонстрировал довольно скучный и вялый ум. Однако он верил в «творческий потенциал» Мэрилин и полагал, что присущая ей чувствительность может положительно отразиться на ее актерской карьере, — поэтому-то она и относилась к нему как к отцу. Но я все-таки пес и многое воспринимаю иначе: доктор Гринсон, на мой взгляд, немного запутался в своей любимой роли. Его посоветовала нам Марианна Крис, а ее в своем поклонении отцу переплюнула разве что Анна Фрейд. Обе женщины близко общались с Гринсоном, лечившим Мэрилин, отец которой незримо присутствовал всюду, точно идеальный автор и худший из недугов. Доктор Гринсон с удовольствием играл отца для всех троих. В ту пору он помогал Анне помешать выходу предложенного Джоном Хьюстоном фильма о жизни Фрейда, а Марианне — опубликовать некоторые научные труды ее отца и тем самым воздать ему должное. Я был свидетелем разговора на Франклин-стрит, когда Гринсон повторил слова Марианны, что Мэрилин не стоит соглашаться на роль Анны О. в картине Хьюстона.

— Но почему, я ведь чувствую, что понимаю ее! — возразила Мэрилин. — Между нами очень сильная связь.

— У Лео Ростена только что вышла книга обо мне, — сказал Гринсон. — Вы бы на нее взглянули, Мэрилин. Роман называется «Капитан Ньюмэн, доктор медицины». Художественная биография. Я очень доволен — я люблю и понимаю искусство. Сам помогал автору собирать сведения. Но это очень серьезный шаг: беллетризировать свои проблемы, жизненный опыт и талант, понимаете? Выражаясь физически, вы принимаете опасный вызов. Да, сняться в фильме — это немного другое. Но неужели вы не чувствуете, что, сыграв величайшую истеричку в истории, вы невольно подорвете собственное душевное благополучие?

— Тут совсем другое, — ответила Мэрилин. — Это ведь чужая история, не моя.

— И да и нет.

— Вы же знаете, я мечтаю о серьезной роли.

— Всему свое время, Мэрилин. В Лондоне я беседовал с Анной Фрейд: она убеждена, что это будет не биография, а дешевый фарс. По правде говоря, она готова придушить создателей своими руками.

— Это и есть ваше «влечение к смерти»?

— Нет, Мэрилин. Это влечение к жизни. Человек имеет право защищать интересы своего отца, верно?

Вдобавок Гринсон запретил мне присутствовать на приемах — как у него дома, так и в кабинете на Роксбери-драйв. Он не разделял веры Фрейда в то, что животные помогают лечению.

— У них есть уши, — сказал Гринсон (паранойи в его словах было меньше, чем Мэрилин тогда предположила). — И глаза. Я всегда чувствую на себе глаза. Пусть песик ждет вас внизу, с моей дочерью.