Когда мы стали подходить к Саттон-плейс, Фрэнк глубоко втянул воздух Ист-Ривер и предался ностальгии. Люди нередко испытывают к себе подобную жалость (этим, помимо прочего, они мне и милы), а Фрэнк, который считал себя выше всего этого, неожиданно отправился в странствие по выцветшим фотографиям своей матушки, чья грубая настойчивая любовь когда-то мешалась для него с плеском реки. Он поднял глаза на мост Куинсборо. По ту сторону торгуют паприкой и колбасой, подумал он, а здесь сплошные парфюмерные лавки. Любые чувства довольно быстро покидали Фрэнка, не успевая подорвать его стойкую убежденность в том, что жизнь — это бред собачий. Он поймал себя на мысли о лавках с паприкой, потянул носом ветер и со словами «Вот дрянь-то!» сунул руку в карман.

Швейцара дома номер 444 звали Винс. Когда мы поднимались по ступенькам, голубь, клевавший медную решетку возле двери, сказал: «Здорово, приятель! Слушай, этот малый — шизик. Ты надолго сюда? Он просто чокнутый». Винс вышел из холла с улыбкой умственно отсталого неудачника. Надо сказать, Винс обладал редкими качествами, и я искренне восхищался этим малым. Во многих людях меня больше всего смешит их отношение к жизни. Они думают, будто другой у них никогда не будет, и потому под завязку наполняют ее страхами, болью, принципами и славой; они могут летать на железных птицах из Лос-Анджелеса в Нью-Йорк, но при этом не разумеют главного: Господа нет на рабочем месте, и он не отвечает на звонки — поняли? Вас ждет не спасение, братья и сестры, а лишь перевод на новую должность. Из всех моих знакомых только Винс это понимал — всю предыдущую жизнь он, верно, был свиньей и валялся в собственном дерьме. Мы не помним, как нам жилось раньше. Нам не дано это знать. Винс беззаботно хохотал над происходящим и шлепал себя по жирной ляжке, уплетая пончики и радостно ухмыляясь, словно каждый день для него — праздник (а ведь так оно и есть: мы отдыхаем от своих прежних сущностей). Винс был первым моим знакомым, не считавшим себя хозяином жизни.

— Ой, гляньте, какой хорошенький английский лор-дик! — запричитал он, гладя меня по голове (я все еще сидел на руках у Фрэнка).

— Вообще-то я шотландец.

— А как мило тявкает! Мистер Синатра, он будто бы поет для нас песенку, правда?

— Не спускай глаз с этого плейбоя. Она готова?

Фрэнк показал глазами наверх, и Винс понял его без слов.

— О да, и ждет вас! Поднимайтесь прямиком в квартиру 13Е. Я пока накормлю этого аристократа обедом.

Золотой человек! Мы провели с ним вместе добрых полчаса: он открыл для меня банку «Дэша» и выложил содержимое в миску. Вот она, идиллия: любимая печенка с печеньем «Нэшнл бисквитс» на гарнир, а вокруг зеркальный вестибюль, освещенный электрическими свечами; Винс за маленькой конторкой слушает трансляцию футбольного матча со стадиона «Янки», «Джайантс» играют против «Кливленд Браунс». «Дэш», пожалуй, — самые вкусные американские консервы. Конечно, с домашними запеканками миссис Хиггенс их не сравнить, но после тюремной баланды и пирожных миссис Гурдин — она кормила собак так называемыми «Наполеонами» — мне было очень приятно познакомиться с мистером Винсом из Джексон-Хайтс, Куинс.

Плутарх считал, что животные могут жить одними добродетелями. Какая прелесть! Что ж, и на философа бывает проруха. Мне приятно, что он признавал за нами дар речи, но, увы, нашего скверного характера Плутарх не разглядел: а ведь мы без зазрения совести рвем в клочья мясо и пугаем овечек. Но ведь для того мы и учимся, чтобы обуздывать свои инстинкты, не так ли? Вместе со знаниями приходит и нравственность. Словом, когда я впервые задремал на том холодном плиточном полу, изо рта у меня пахло печенкой — я переваривал мертвечину и боялся, что не понравлюсь новой хозяйке.

Двери лифта отворились, и Винс протянул меня Фрэнку: тот насвистывал что-то в темном коридоре, вертя шляпу на указательном пальце. Он придумал отличную шутку: запустить меня в квартиру, чтобы я сам нашел дорогу к Мэрилин. Дверь была открыта. Я перешагнул через туфли на шпильках, усыпанные ярко-серыми стразами — «Феррагамо», — гласила надпись внутри, — и погрыз лямку сумки «Гуччи», примостившейся возле сервировочного столика. Мэрилин нигде не было видно, и я уселся на номер журнала «Пари-матч».

— Ну иди же! Пошел, пошел! — театрально зашептал Фрэнк, нагнувшись и подгоняя меня вперед. Ковер был белый, пушистый и пах карболовым мылом — английский запах гниющих цветов. В гостиной я услышал ее голос. Она сидела на стуле в провинциальном стиле эпохи Людовика XV, крашенном в желтый и цвет слоновой кости. На ней было кружевное платье. Рядом стоял маленький белый рояль, а сама она говорила по телефону, запрокинув голову и поглощая глазами свет, падающий от хрустальных часов над телевизором.

— Эта история не для Мэрилин Монро, — говорила она в трубку. — Да, он хороший писатель, но героиня — потаскушка, так? Что ж, Лью. Могу тебя заверить, так она не разговаривает. Не может. В этом нет ничего ни от Душечки, ни от Шери — Бог мой, Лью, там нет меня. По-твоему, это не важно? Если уж играть потаскуху, то я лучше снимусь в «Дожде» для Эн-би-си. Ли Страсберг считает, что я готова. Я нужна мистеру Моэму, понятно?

Меня она не заметила. Мэрилин слушала так, как слушали в старые добрые времена: готовясь узнать что-то новое, измениться, постичь неожиданную мудрость, которая все перевернет. Она то грызла ногти, то теребила телефонный провод… Для моих голодных ушей это был настоящий пир.

— Да, такое тоже возможно… Да, я все это знаю… Роль не для меня… Но неужели тебе никогда не хотелось чему-нибудь удивиться, Лью? Ну то есть встать и не… Бог мой, как это унизительно. Я не хочу пародировать саму себя, ясно?.. Что ж, мне очень приятно это слышать, Лью… я действую на человеческое подсознание. Может быть. Надеюсь. Какую роль? Эту? Вряд ли. Я могла бы стать другим человеком. Разве это невозможно? Я знаю, какая она — вовсе не такая. Я теперь борец за свободу, Лью.

Она рассмеялась и плеснула в бокал шампанского из бутылки, которая стояла рядом с телефоном.

— Ты меня слушаешь, Лью?.. Я чудовище, понятно? Смирись с этим. А теперь слушай… Но… Да, нервы — это у меня врожденное… Послушай, Лью…

Я никогда не видел, чтобы люди были так поглощены телефонным разговором. Мэрилин как будто начисто забыла про Фрэнка, а меня заметила, только когда положила трубку.

— Ух ты! — воскликнула она. — Бог мой! Надо же! Хэтти! Лена! Фрэнки! — Женщины, которые умеют восклицать шепотом, мне больше не попадались. Мэрилин взяла меня на руки и расцеловала словно героя, вернувшегося с войны. На миг я действительно почувствовал себя особенным: она так сжимала меня в объятиях, будто уже не надеялась, что я вернусь домой.

Да, встретили меня на славу, товарищи. В комнату влетели слуги Мэрилин и хохочущий Фрэнки.

— Ну как?

— Он прелесть!

— Ах, Боже мой.

— Малыш, какой малыш!

— Совсем кроха!

— Я подобрал эту собачонку на Западном побережье. Он родом из Англии.

— О, истинный джентльмен!

— Похоже на то… Он чудесный, Фрэнки!

— Вот и славно, малышка. Дарю его тебе.

— Я от него без ума!

— Мать Натали Вуд занимается собаками, — сказал Фрэнк. — Находит их и… ну, вроде как коллекционирует. Так я и добыл этого мальца.

Кухарка Хэтти и домработница Лена покинули комнату в облаке теплых и нежных восклицаний. Похоже, они мне обрадовались.

— У каждой девушки должен быть мужчина в доме, — сказал Фрэнк.

Глаза Мэрилин наполнились слезами.

— Бог мой!

— Как назовешь? — спросил Фрэнк. Она потерлась ледяным носом о мой нос.

— Этого маленького бандита? Ну надо же!

— Мне нравится «Бритт», — предложил Фрэнк.

Баюкая меня на руках, Мэрилин выглядела очень нежной; длинный светлый локон падал ей на глаза. Она затаила дыхание и обворожительно улыбнулась.

— В смысле — британец, англичанин?

— Не-е, — ответил Фрэнк. — В честь новой жены Сэмми. Она шведка. Бритт — прекрасное имя для блондинки.