Аки песка, людей на Руси. И всяк со своим умом. Всяк со своей бедой. Как их объединить? Как доказать им, что ради извечно чаемого Добра, ради извечно искомой Правды, ради них, ради спасения и достойного возвеличения Русской земли и взошёл он на владимирский стол?

Но какое дело людям до Правды, до высших устремлений, Когда нужда за глотку берет. А ему, правителю, ту иудину полугривку с каждой живой души, как ни крутись, а в ханскую дань набавлять теперь надобно!

Вот за ту великую пакостность, за то мерзкое, непростимое предательство, что нуждой легло на всех и чёрной тенью пало на него, Михаила, а ещё, чтобы впредь никому не повадно было спорить с великим князем, и следовало наказать Юрия и Москву. Да и ещё грехов прибавилось!

Волей великого князя он мог бы собрать под свои знамёна всю Русь. С радостью бы откликнулась Низовская земля на тот зов, потому как уже и в ту пору было ей отчего досадовать на Москву, не по роду и не по чести кичливую. И Владимир, и Нижний поднялись бы, и Ярославль, и Кострома… Да ведь мог Михаил и татар с собой привести по былому великокняжескому обычаю. Тохта бы не отказал ему в помощи, но… Но для того он и встал над Русью, чтобы прервать тот паскудный обычай русские споры татарской силой решать. Нет, последнее напрочь было неприемлемо для Тверского, а значит, и говорить о том нечего.

- Но отчего же Русь не позвал?

По горячности поспешил ли? Посчитал не вправе в свои обиды иных мешать? Или подумал, что много для той Москвы станет чести, коли он против неё одной такую силу поднимет? Или заопасался, что эта могутная силища сокрушит Москву впыль, и заранее смилостивился?

Как знать?

Однако, так или иначе, Михаил Ярославич привёл к Москве лишь тверскую рать. Впрочем, по тем временам не было на Руси слаженней и мощней полков, чем тверские. Была б на то Михайлова воля, и их бы вполне хватило для того, чтобы на месте Москвы оставить голую пустошь да чёрные уголья.

(Как, к слову сказать, всего-то двадцать лет спустя поступил с Тверью тихий, «богобоязненный» князь Иван Данилович с щедрым да ласковым татарским прозвищем Калита! Уж он-то не пощадил Твери! Не по слову, а по стону древнего летописца: «Положил землю пусту! Расплескал Божью Чашу!..» Да какую чашу-то расплескал невозвратную! После того безбожного Иванова похода с татарами Тверь уж никогда не обрела ни прежней мощи, ни прежней духовной высоты, ни былого достоинства!

Впрочем, это уже иная история…)

От страха и бессилия рождается ненависть. Да ещё, знать, от зависти. Но то-то и оно, не было и не могло быть у Михаила Ярославича страха перед Москвой, а потому не было в нём и ненависти к ней. А уж поводов завидовать дремучей Москве у могучего Дома Всемилостивого Спаса (так тогда Тверь величали!) и вовсе не было. Тверь росла духом, храмами, воинской крепостью, книжной мудростью да торговым прибытком. Москва - хитростью, воровским присовокуплением соседних земель да лизоблюдством перед татарами. Чему тут завидовать? Даже смешно говорить о зависти. То отнюдь не для зависти, но, по крайней мере, для сожаления повод.

Так что не для захвата ступил Тверской под Москву - хотел бы, так захватил. И не для истребления! Было б иное в нём сердце - так истребил! Не поглядел бы на то (как не глядели до и после него многие «славные» на Руси), что над городом тут и там высятся купола православных церквей, в которых те же русские, на том же суть языке, словами тех же молитв просят того же Господа защитить их от огня и меча, но… не поглядел бы, так и не был бы он Михаилом! То-то и оно: не для крови грянул тогда Тверской, но лишь для того, чтобы урезонить Москву в её беспримерной гордыне, казать зарвавшегося племянника, «взять мир» и вразумить добро.

Да разве милостью вразумляют бессовестных?

Переговоров не вели. Да и не о чем было переговариваться, все и так было ясно, как Божий день. Так вот весь Божий день - или для того над землёю восходит солнце? - без жалости снова бились друг с другом русские.

Бились незатейливо, как в драке - стенка на стенку, грудь в грудь. Бились с таким душевным ожесточением, с такой кровавой удалью, на которые и способны лишь русские, когда они на своих же братьях, на таких же, как сами - русских, вымещают обиды и боль.

Эх, кабы это ожесточение, в самом деле, на врагов обратить! Па в том и несчастье, что своих-то не жалко, а чужих боязно. Перед теми же татарами ох как смущались тогда русские!

Что говорить, был гнев и в душе Михаила. Поди, если б встретил в бою племянника, так не дрогнул рукой. Но в бою! Вот уж истинно беда так беда - честным быть. На земле нашей грешной честь и всякому не в прибыток, а уж правителю-то и вовсе во вред. Тем более на Руси…

И напрасно, вселяя ужас в сердца москвичей, в алом княжьем плаще, на атласном, как лунная ночь, жеребце метался Михаил Ярославич среди битвы по полю, тщетно взывая:

«Юрий, где ты? Где ты, Юрий?»

Не отзывался Юрий. Потому что и не было его на том поле. Не прельщала его встреча с дядей. Чуял, пёс, вину и знал, что живым не останется. Начавши битву, теперь сидел он, затворившись в кремнике.

Кого молил о спасении?..

Силы были неравны. Не потому что тверичей было больше но потому, что в рубке они были и умелей, и злее; и правда была на их стороне, и досада за Переяславль требовала отмщения. А москвичам, кроме самих себя, и спасать было некого. Князь-то, которого они и сами не шибко жаловали, первый их кинул! Ну и дрогнули москвичи, тоже бросились к кремнику. Последней отошла за Неглинку все та же кованая рать Родиона Несторовича Квашни, знать, главная московская бронь.

Мог Михаил Ярославич на плечах отступавших ворваться в кремль. Мог поступить и иначе - да хоть обложить со всех сторон и поджечь. А мог и долговременную осаду наладить. Да все мог! Однако ж не довершил начатого. А коли не довершил, выходит, и не стремился к тому. Знать, посчитал наказание достаточным. Вот что!

Одного потребовал, чтобы Юрий вышел к нему на поклон.

Юрий-то, как узнал, сначала сильно закочевряжился. Кричал, ногами на бояр топал.

- Не пойду! Смерти моей хотите? Али не знаете: не за поклоном, за моей головой Михаил пришёл!

- Дак, видим, брат, что пришёл, - вздохнул Иван на Юрьевы сетования. - Что ж делать? Надо, знать, повиниться. - И добавил весомо: - А иначе пожгёт он Москву. Сила ныне на его стороне. - Но зато и утешил ласково: - А повинную голову, сказывают, меч не сечёт, да и Михайло-то Ярославич наипаче нам дядя…

По виновато-угрюмым, однако же непреклонным взглядам бояр, по Ивановой ласке понял Юрий, что лучше уж самому выйти за кремлёвские ворота, чем дожидаться, пока свои же под руки выведут. Ишь, как насупились! Уж не Ванька ли их и насупил?

- Ладно, со мной пойдёшь, - кивнул он брату.

- Знамо дело, пойду, - легко согласился тот, отметая подозрения в коварстве.

Встретились на полпути меж кремлём и тверским станом, невдалеке от Кучкова урочища. Москвичи шли к месту встречи понурые, уныло пыля сапогами. То Тверской потребовал: чтобы, как побеждённые, явились они к нему пешие. Среди Выборных в княжьей свите бояре, отцы святые, купцы, наивиднейшие горожане. Всего человек тридцать пять. Первым среди всех идёт князь Юрий Данилович. Вот человек разлепистый! Хоть и на поклон идёт, ан шествует победителем. Выряжен в красную камчатую разлетайку, из-под которой тускло поблескивает зерцало литой брони, на поясе - меч, пошто прицепил? - чтобы выше казаться, сапоги на подбое. Шаг Держит твёрдо…

Однако бел, как льняное крещенское полотно, кусает в бессильной злобе синие, помертвевшие губы. С таким-то лицом, с такими губами, кривыми от унижения, татей ведут на казнь. Они ещё презрительно оглядываются округ, но в душе уже готовы по-звериному завизжать от ужаса.