Последний раз Юрий навещал жену месяцев семь назад. Тогда она была ещё совсем слаба, едва начала вставать с постелей. Ведь вот уж скоро год будет, как Ирина разрешилась от бремени: вместо моленного у Бога сына принесла мужу дочь. Родила она в сентябре, и дочь по святцам нарекли Софьей. А роды были тяжёлые! Узкобёдра, слаба для княжьего-то семени оказалась боярышня. Мало-мало в горячке Богу душу не отдала. Однако же кое-как выходили её лекари, отпоили травяными настоями. Впрочем, в том, что выжила и до сих пор жила она на свете, кажется, ей и самой было мало радости. Сильно поскучнела Ирина с тех пор, как Юрий отдалил её от себя. А после родов и болезни вовсе поблекла.

Внезапный приезд князя переполошил Иринину слободу, жизнь в которой протекала уныло, однообразно и чуть ли не в монашеской строгости.

Челядь с шумом высыпала во двор, мамки вынесли встречь отцу девочку. Даже слабого умиления перед крохотным существом, в коем текла его кровь, не ощутил Юрий при виде дочери. Мельком глянул на щекастое личико, приметил лишь, что глаза у дочери его - серы, и отмахнулся от мамок:

- Прочь! После! Неколи мне!

От суматохи ли, от испуга девочка, к всеобщей досаде, заревела, и её плач подгонял Юрия, пока он взбегал по резным ступеням в светлицу к княгине.

Ирина встретила мужа в суконном чёрном платье, в накинутой на плечи меховой душегрее (кого кровь не греет, тому и в жаркий день зябко!), голову покрывала не женина кика, а тёмный, будто вдовий, убрус. Лицо бело, отёчные лиловые круги под запавшими глазищами, бескровные, будто выпитые губы… В неуверенном, робком взгляде та же покорность, тот же страх и молчаливая мольба… О чём?

«Вот уж истинно: краше в гроб кладут, - внутренне дёрнулся Юрий, глянув на жену. - Верно, знать, говорят: не жилица…»

Некое подобие жалости шевельнулось в нём - ведь это её он ласкал ночами, ведь это её он хотел любить! - но тут же и стихло, уступив место брезгливости здорового человека по отношению к чужой, а даже и обузной немощи.

Ирина поклонилась в пояс, сказала тихо:

- Здравствуй будь, Юрий!

Не решилась сказать «князь мой»; чай, давно знала, что не её он, что давно уж потеряла она его, впрочем, так и не обретя.

- И ты здравствуй, - как мог, ласково улыбнулся Юрий. - Али хвораешь все?

- Да чаю, недолго и хворать-то осталось, - просто сказала она.

Замолчали. Да и говорить-то им было не о чём, будто два незнакомых человека встренулись на пути, кивнули друг дружке и разминулись.

- Вот, проститься заехал. В Орду иду…

- Знаю, - кивнула она,- знаю…

И вдруг, чего уж никак не ждал Юрий, кинулась ему в ноги, алким телом припала к коленям, вперебив с задышливыми, горячечными словами стала ловить скорыми поцелуями его руки:

- Знаю, всё знаю, Юрий! Не мне тебя отговаривать, не меня ты послушаешь, но не иди в Сарай! Окромя срама ничего не будешь! Непутное вы с Иваном затеяли!.. Юрий попытался освободиться от её рук, но и у слабых в чаянии цепки объятия!

- Чего городишь! Молчи!

- Не любая я, худая жена тебе, но денно и нощно молюсь за тебя! Страшно мне! НЕ иди против Господа! Погаси обиду в душе, примирись с Михаилом, ведь знаешь: не ты, он - князь от Бога!

- Молчи, об чём разуметь не можешь! Знай, чего мелешь! - и рот-то ей не заткнуть - уворачивается!

- Знаю, тягота я на плечи твои - стряхни с плеч! Отпусти от себя! В монастыре усердной молитвенницей за тебя буду! Но и ты, Юрий, раскайся в гордыне, смирись перед Отцом и Заступником нашим, милостив он к раскаявшимся! Иной славой тебе воздаст, коли ты славы хочешь, только отступись от Руси, не твоя она!

Знать, в затворе-то больно много надумала, спешила прокричать, чтоб услышал!

А глаза-то блестят, щёки румянцем тронулись - хороша, как никогда хороша не была! Абы теперь-то ей юбки задрать да здесь же хоть на полу привести к послушанию женину: знай, на что годная! Да ведь и на то не годна, того и гляди под ним дух испустит!

- А я ведь ведаю, Юрий! С той ночи ведаю: не на Михаила ты поднялся…

- Молчи!

Вот ведь начала-то тихонечко, с придыхом, а в раж-то вошла, ишь возопила! Нешто и впрямь бесноватая?!

- Не смолчу теперь! Грешен ты! Не на дядю, на Господа возроптал!

- Убью!

- Убей! Грешен! Грешен! Ступай к Максиму, покайся, пока не поздно!

Дунь и угаснет, как свечка чахлая, а вона орёт как, откуль и сила взялась? Не токмо в тереме, а, поди, и во дворе рты разинули! Как унять её, бешеную?!

- Не зло во мне, боль кричит! О тебе жаль… А-а-а!..

Изо всех сил обеими руками он оттолкнул её, однако она лишь теснее прижалась к его ногам; тогда он сорвал убрус с её головы, ухватил за волосы, резко дёрнул вверх и на сторону да ещё коленом ударил в лицо. Захлебнулся крик кровушкой! Выкатила нестерпимые в боли глаза, а в них опять тож: страх, мольба молчаливая!

О чём?

Теперь-то знамо о чём!

Кто нашептал ей в уши его отговаривать? Кто застращал до безумия? До того, что, безропотная, она на него, на мужа своего, поднялась? А?

- А? Кто? Сказывай! Родня переяславская? Бояре московские? Людишки тверские? А? Кто? Кто тебя научил меня отговаривать?

Дико, безобразно, свирепо за волосы волочил он её по полу, пинал под ребра ногами, хлестал по щекам…

- Да говори же! Убью!

Она лишь бессвязно мычала в ответ.

Странно, что тут же на месте до смерти не забил; она уже заикала, пуская ртом розовые кровавые пузыри; да и много ли ей было надо, чтобы враз на тот свет спровадить? Поди одного удара верного и не хватило. Но тут спал порыв бешенства, опамятовался, остановился Юрий, Переводя дых и изумлённо глядя на распростёртое на полу тело Ирины. Не то чтобы совестно ему стало, просто понять не мог: пошто так зверствовал?

- Да вот же что вышло-то, - склонившись к Ирине, сказал он удивлённо. - Ить не хотел я!

- Я знаю, - сбитыми в кровь губами прошептала она.

- Так уж теперь-то скажи: кто тебя подучил? - и вздохнул, точно винясь. - Надо мне знать-то!

- Господь вразумил, - улыбнулась Ирина.

Неведомо что удержало Юрия от последнего сокрушительного удара: может быть то, что клеймо женоубийцы не в достоинство почли бы и на ханском суде?

- А ты и вовсе теперь не жилица, слышь, что ль? - сказал он.

- Я знаю, - легко и незлобно согласилась она. На том и простились…

Ну и далее пошло в том же духе!

Ведь знал Юрий, что нечего ему поклоны перед Максимом бить, заранее ведал, что ничего доброго из того не получится, а всё же послушал Ваньку, поплёлся-таки во Владимир!

Нет, как ни тешил себя Юрий тем, что, мол, старший он и во всём сам себе голова, ан в душе-то чуял цепкую власть тихого Иванова слова. И ненавидел за то младшего брата. Но без советов его обойтись не мог…

Широко раскинулся на овражистом высоком холме древний город, названный именем светлого князя Владимира Мономаха, что завещал потомкам крепить Русь единством пуще всего предостерегая в раздорах лить братнюю христианскую кровь.

Обилен город величавыми храмами, повсюду вскинулись в небо кресты золочёные, будто воздвигся новый Царьград. Не случайно именно сюда в «печерний», то есть в срединный, город из разорённого, напрочь обезлюдевшего Киева благочинный Максим перенёс митрополичью кафедру. Здесь отныне русское сердце! По всем законам обоюдного соподчинения мирской и духовной властей какая бы счастливая, умная мысль ни родилась в голове сильных мира сего, должны они согласовать её с сердцем - получить на путь Божие благословение.

Однако давно уж понял грек Максим, посвящённый Константинополем в русские митрополиты лет двадцать назад, что нет в этой непомерно великой земле непреложных законов - ни людских, ни Божиих!

За двадцать-то лет (и каких лет - когда кровь людская там и сям лилась как водица!) Максим многое повидал, многим восхитился и ужаснулся, да и в сущности ко всякому успел притерпеться, однако, чем более жил он в Руси, тем менее её понимал: что же в этих людях за страсть такая - самих себя и землю свою терзать? Мало безбожных татар им на голову, так нет же, кажется, более татар сами себя ненавидят! И при этом, поди, во всём мире нет народа, сильнее подверженного добру и склонного к милосердию.