Враз во дворе смолкли крики дружинников, лишь кони, прося пути, нетерпеливо перебирали ногами, звеня обрядью.
- Здрав будь, отче, - неуверенно улыбнулся Юрий. - Вроде только расстались али я тебе опять стал надобен? Так пошто не позвал, пошто сам пожаловал?
Максим, все ещё не в силах справиться с тяжкой одышкой, недовольно махнул рукой: мол, брось, князь, оставь суесловие. Потом, опершись обеими руками на длинный посох с рукоятью, оправленной в золото, тихо, с передыхом, спросил:
- Скажи правду мне… куда идёшь?
Юрий передёрнул плечами:
- Так что ж наново спрашивать?
- Ответь! - уже совладав с дыханием, строго потребовал Максим.
«Вон как старый ущемить-то решил!.. Н-да…»
Одно дело с глазу на глаз обманывать да совсем иное на миру ротничать! В однова-то и крест целовать не страшно, а ты поцелуй его, когда на тебя сотня глаз глядит!
- Да что ж мы на дворе толк ведём, святый отче, пройди в горницу, - Юрий сбежал с крыльца, хотел ухватить благочинного под руку, однако Максим брезгливо оттолкнул его руку:
- Будешь ты отвечать мне?
Юрий пожал плечами и хмуро сказал:
- Так что ж, я и не скрывал вроде: в Сарай иду.
- В Сарай? - сузил глаза Максим. - Али не ты мне нынче слово давал?
- Слово? Какое слово? Что-то ты путаешь, святый отче, - искренне изумился Юрий. - Али я давал тебе слово в Сарай не ходить?
- Да не ты ли обещал не вставать на пути Михаиловом? - возмутился Максим.
- Я?.. Да ведь это не одно и тож, святый отче: Михаилу противиться и в Сарай не идти! Да вспомни ты: и слова я такого не давал! Да никто его у меня и не спрашивал! - Юрий и сам разгорячился, будто на него возводили напраслину. - Вот княгиня Ксения Юрьевна, при тебе то было сказано, дала мне слово, что не станет Михаил подо мной Переяславль искать! Разве не так то было, святой отец?
А ведь и впрямь так и было! Смутились мысли в Максимовой голове.
«Как же он обвёл-то нас? Да ведь не он нас обвёл, а сами мы с княгиней-инокиней обольстились не знамо чем, поверили, что и в пустыне каменной могут зерна взойти… А я-то, я-то давеча до слёз умилился! О, Господи, коли захочешь наказать, так прежде всего лишишь разума!»
- Ладно, - вздохнул старик, - знать, не услышали мы друг друга!
- Вот же! - торжествуя воскликнул Юрий. Он и двор обвёл наглым взглядом, точно всех призывал в свидетели своей правоты.
- Да не «вот же!» - рассердившись, ударил было посохом в землю митрополит, однако ж силы не соразмерил и, потеряв опору, качнулся на сторону и чуть было не упал. Да и упал, поди, кабы служки не поддержали.
- Может, воды испить тебе, отче? - заботливо спросил Юрий.
- Я ведь не за тем пришёл, Юрий, чтобы тебя при людях твоих честить, - слабо, на выдохе произнёс Максим, помолчал, собрался с силами и возвысил голос: - Слышишь, наново об том прошу тебя, сыне: не ходи в Орду! Не упорствуй!
- Да в чём я упорствую, святый отче? - будто в отчаянии Юрий всплеснул руками: - Не могу я в Сарай не идти - меня хан позвал! Не могу я его ослушаться! И тебе перечить не смею! Подскажи, как мне быть! Али ты своей волей можешь ханову власть превозмочь? Вон куда камень кинул! Коли до ханских ушей дойдёт, что митрополит Киевский, Владимирский и Всея Руси, а значит, и вся Православная церковь, зовёт к ослушанию, так велик будет повод безбожным агарянам новым огненным батогом пройти по Руси!
- Лукавишь, Юрий! Молчи! - предостерегающе поднял руку митрополит.
- Да что ж за лукавство-то? - крикнул Юрий. - Ить ты меня, святой отец, в клещи взял! Того не смей, туда не ходи! Альбо мне на каждый свой шаг дозволения у тебя спрашивать?
- Не у меня, - покачал головой Максим, - у Господа спрашивай! - Силы оставляли старого митрополита стремительно. Он уж и говорил едва слышно.
И Юрий, то ли не услышав, то ли не поняв в запале, что он сказал, а то ли расслышав и вполне поняв, ответил с дерзкой Усмешкой:
- Али я сам не ведаю, куда мне идить?
Митрополит вскинул на Юрия изумлённый взгляд. Только теперь он понял вполне, какая беда грядёт на Русь: подл и ничтожен стоял перед ним князь. И неуязвим от того, что подл и ничтожен.
Яростно и непримиримо глядели они глаза в глаза, проникая друг в друга до той нестерпимой ясности, когда слова уже не нужны.
- Знать, без Бога хочешь прожить? - глухо спросил Максим.
И не дождался ответа. Хотя молчание было красноречивее слов.
- Думаешь без Бога-то легче! - снова спросил Максим. И вновь не дождался ответа. - Нет, сыне! Это только мнится, что без Бога-то легче. Попомни, сыне: без Бога легко только зло творить.
И здесь не выдержал Юрий - отвёл глаза в землю.
Трудно сказать, но, может быть, сей миг на пыльном дворе владимирском окончательно определил Юрьев путь. Под взглядом митрополита остатними, задышливыми всхлипами какого-то давнего, детского плача рыдала его душа, каменея, чтобы уж никогда не обжечься слезами.
Кажется, был миг, когда все ещё было остановимо! И митрополит почувствовал этот миг. Ждал он: вот сейчас падёт перед ним, перед всеми людьми, перед Господом Юрий и покаянными слезами очистится от скверны его душа. Вера тогда на Руси была молода и наивна, обильна на чудеса. И патриархи её были чисты и наивны, как дети. Вот и Максим, вполне постигший Юрьеву душу, все ещё уповал на чудо, молил Бога о милости и к этой душе, и, может быть, потому в сей миг рвалась и металась, плакала и рыдала она - душа-то! Однако же благость Господня нисходит лишь к тем, кто верит.
- Последний раз говорю тебе, отче, - поднял Юрий взгляд от земли.
Светлы и насмешливы были его глаза, но тьма была в них! Знать, отрыдала душа…
- Не к Господу следуешь! Проклят станешь! - тихо сказал Максим.
- Тебе то не ведомо, отче, - зло усмехнулся Юрий и, дёрнув шеей, как-то на бок, по-петушиному вскинул голову, точно скулу ему колом подпёрло…
Глава четвёртая
Было на том пути и ещё огорчение Юрию. Впрочем, как на то поглядеть: давно уже, с той самой битвы под Переяславлем-Рязанским, некогда первейший его окольный, боярский сын Костя Редегин именно что костью поперёк горла встал. Так бывает, когда лучшие и самые верные становятся ненавистными. Конечно, не вдруг то случается. Но ведь и Юрий к Редегину, с которым сызмала был близок до дружества, не враз переменился на том клязьминском берегу…
Из Владимира вышли далеко за полдень. И хотя путь их вдоль Клязьмы до того места, где ожидали Юрьев отряд лодьи нижегородцев, был невелик, чтобы преодолеть его засветло, следовало гнать не щадя лошадей. Да и по всякому надо было бечь из Владимира во весь дух, потому как Юрий опасался преследования сторонников Михаила: больно уж недобрыми, а то и злорадными взглядами провожали владимирцы москвичей. А некоторые-то, что попроще да побойчей, кричали вслед, горлодёры:
- Беги, беги, сучий хвост, авось как раз на рогатку-то и напорешься!
И во Владимире знали, и для Юрия то не тайна была, что Михаил Ярославич, коли добром московского князя остановить не получится, силой велел повязать племянника, доставить в Тверь и держать его там как преступника вплоть до его, Михайлова, возвращения. Да ведь иначе и быть не могло, здесь Юрий и без Ивановой подсказки понимал, что Михаил, презрев даже возможный ханский гнев, примет все меры, к тому, чтобы не допустить заведомо неправедного и заведомо невыгодного для Руси княжеского соперничества на татарском судилище.
Грозен, силён тверской князь, ан и у сильного изъяны имеются: больно уж именем своим дорожит! Прав в том Иван!
Как ещё на Москве и предсказывал брат, не отважился князь тверской в благочинном Владимире на виду у всех и самого митрополита святейшего кровавую бойню устроить.
«…Ить, ясное дело, без крови бы не обошлось и что бы тогда запел грек лукавый: не стоит в земле царствие на крови? Ещё как стоит! Только на крови и стоит! Вон татары-то - не нам чета, двунадесяти годов не пройдёт, как законным ханам своим почём зря хребтины ломают, ан только крепче становятся! А Михаил-то чист над Русью воспарить хочет, аки голубь безвинный; сказывали люди, велел Юрия в Тверь непременно живым привести! Да коли так-то, опять же, ну и вели меня схватить да хоть в том же митрополичьем дворе, куды проще, да и всякий бы на его месте так бы и поступил, ан нет, пуще меня, грозы своей, опасается Михаил окаянным прослыть!
