«И вообще, у тебя любовница, – сказала Оленька. – И я о ней давно знаю. Она балерина, уродина и дура, так-то!»
Муж разозлился, собрал вещи и ушел. Но к вечеру передумал и вернулся, да не один, а с самым дорогим московским адвокатом. «Почему я должен убираться из собственной квартиры?! Нищей тебя взял, нищая и уйдешь отсюда!» И кредитку отобрал, и даже карточку в спортклуб взять с собой не разрешил. И с поваром из Вероны она попрощаться не успела, и только экономка, похожая на Надежду Константиновну Крупскую, насмешливо сказала ей вслед: «Роман Гаврилыч просил передать, чтобы вы больше ему не звонили, все бумаги пришлет на подпись его ассистент».
Грустная Оленька сняла однушку в Кузьминках и устроилась продавцом-консультантом в парфюмерный магазин – уж в чем, а в баночках-скляночках она разбиралась, как в таблице умножения. Сначала, конечно, было невыносимо – и экономить она не умела, и утреннее метро казалось ей филиалом преисподней, и на нервной почве она подсела на «крошку картошку» и набрала четыре килограмма. Но потом ничего – обжилась в новых обстоятельствах, завела кота и назвала его Капулетти, а потом и новый муж появился, хороший парень. И нес он для Оленьки яички, да не золотые, а простые – то билеты в Крым на неделю купит, то перстенек серебряный с мутным аметистом подарит, то пиццу деликатесную на дом закажет. И стали они жить-поживать, и секс, между прочим, был прекрасный, и Оленьке даже не снился больше увитый плющом старенький балкон и чужие смуглые нежные руки, и жили они долго и счастливо, и умерли в жерле какого-то очередного московского ЧП, в один день.
В мои восемнадцать самой заветной мечтой было поскорее съехать от родителей. Обзавестись территорией с моими правилами. Чтобы никто не
заглядывал в мой шкаф под благородным предлогом «хотела разложить по полкам чистое белье», чтобы мою еще не утвержденную красоту не отнимали непрошеным утренним комментарием: «А по-моему, эта юбка тебя полнит». Чтобы в холодильнике не было никаких пончиков, если я на диете, и чтобы никто и никогда в радиусе десятка метров от меня не пытался сварить мясной суп, потому что меня мутит от запаха вареной плоти. Чтобы можно было делать только то, что хочется мне, и ни перед кем за это не оправдываться.
Мне еще повезло. Мы с родителями жили в трехкомнатной квартире, у меня с детства был свой угол – может быть, поэтому я и выросла такой неженкой. Вот Лера и ее мать до пятнадцати обитали в коммуналке на Знаменке – это была прекрасная коммуналка как из старого советского кино. Старинный расшатанный паркет, высоченные потолки с лепниной, соседи – обаятельные чудики, которые воспринимались почти семьей. Настоящая школа жизни. Когда приходится вставать на час раньше, чтобы занять очередь в туалет. И даже яичницу ты себе жаришь не в любой момент, а по расписанию – чтобы не занять ненароком плиту, когда у тети Мани запланированы мясные кулебяки. Как большинство детей, Лера воспринимала реальность вокруг себя нормой, вела точку отсчета от собственной личности и окружающего ее пространства. Конечно, она бывала в гостях у одноклассниц и видела, что у некоторых имеется собственная комната с немецкой мебелью и сшитыми на заказ шторами, но ущемленной себя не чувствовала. Даже наоборот – когда им наконец дали квартиру в Чертанове, Лерка рыдала и отказывалась выглядывать в окно – ей все мерещилось, что из столицы они перебрались в какой-то сказочный Мордор. Она-то привыкла к чистому Арбату, к разношерстной толпе и богемным аборигенам, к приветливым интеллигентным старушкам, к тому, что за свежим хлебом можно пойти хоть в домашних тапочках – никто и слова тебе не скажет. Она привыкла гулять с подружками до полуночи, петь под гитару у стены Цоя, кокетничать с байкерами, уютно переругиваться с дворниками, болтать с уличными художниками и музыкантами. Привыкла к тому, что улица была продолжением дома, безопасным миром, в который она вросла всем существом. У московского центра свои законы. В Чертанове же все было серым и неуютным. Одинаковые безликие дома, люди с серыми лицами, соседи, которые и не думали улыбнуться друг другу при встрече. Мрачные молодые люди в синтетических спортивных костюмах пили пиво в детских песочницах, а когда в самый первый день новой жизни, проходя мимо такой компании ее ровесников, Лера машинально поздоровалась, кто-то зло бросил ей в лицо: «Отвали!», и потом все хохотали ей вслед. Ее совсем не радовало, что теперь есть и своя комната, и ванна, в которой можно сидеть с книгой хоть часами, и новенький белоснежный холодильник, из которого никто не умыкнет твой глазированный сырок. По ночам она плакала.
Уже взрослая Лера спокойно относилась к толпе. Я вот всю сознательную жизнь старалась избегать давки в любой ее разновидности – будь то рок-концерт или утренняя метрополитеновская давка. Толпа казалась мне агрессивной средой, в которой таким, как я, выжить трудно. Толпа как будто напирала со всех сторон – какофонией обрывков фраз, запахом чужих волос и тел. А Лера умела абстрагироваться.
Для меня же личная территория всегда имела целительный эффект.
Вот еще что странное я заметила. Пока ты просто встречаешься с мужчиной, он относится к тебе так, словно ты – идеал, о котором он и мечтать не смел. А все то, за что даже тебе самой иногда бывает немного стыдно (привычка не мыть чашки, пока все не израсходуешь, нежная любовь к винтажным платьям, дружба с богемными персонажами, большинство которых похожи на выпускников дурдома), воспринимается им как милые странности. Но стоит вам съехаться, как из непогрешимой богини ты превращаешься в потенциальную Галатею. Он кривит губы, когда ты собираешься на чай в мастерскую к знакомым художникам – еще несколько месяцев назад смеялся, когда ты рассказывала байки из их жизни, а сейчас: «Ну что у тебя может быть общего с этой кучкой маргиналов?!» Или вы собираетесь в какие-то гости, и вдруг он останавливает тебя на пороге: «А как человек одеться ты не могла?»
Самое обидное: ведь я никогда и ничего от моих мужчин не скрывала. Знаю, есть сорт женщин: в статусе невесты они ведут себя как чеховские душечки, а стоит заполучить штамп о регистрации брака, как выпускают на волю внутреннюю ведьму. Я же мало того что всегда остаюсь самой собою, так еще и задаю мужчине вопрос, перед тем как съехаться: «Уверен ли ты, что точно понимаешь, что я за человек? Что тебе будет комфортно именно с такой, как я? Я же немного чокнутая, даже по московским меркам!»
И они всегда с радостью принимали меня «как есть», а потом выяснялось, что их все же хоть несколько деталей да не устраивает.
Что это такое – моя жизнь, почему я так цепляюсь за декорации, которые многим показались бы не очень-то и привлекательными. Ну как же – одинокая взбалмошная баба, не прочь выпить крепкого, не умеет строить отношения, которые в глянце называют «конструктивными», общается преимущественно с такими же неудачниками, как она сама. В кошельке у нее то густо, то пусто, причем это всегда зависит не от нее. Просыпается в полдень, глушит кофе литрами, курит, хоть и знает, что от никотина морщинки и дурно пахнет изо рта. Пишет какие-то глупые статейки, может за одну ночь пропить солидный гонорар, живет по-стрекозиному, днем сегодняшним. Шляется по странным кабакам, водит дружбу с сомнительными маргиналами, носит армейские ботинки и старинные шляпки с вуалью, громко смеется в общественных местах, любит в одиночестве гулять по бульварному кольцу. И дома у нее бардак и хаос.
Мой дом. Черные шторы, тяжелая дубовая мебель, широченные подоконники, на которые мне нравится забраться с ногами и сидеть часами с тетрадкой или книгой. Здесь пахнет кальянным дымом и непальскими ароматическими палочками. И это пространство, никогда не знавшее компромиссов. Моя личная территория, на которой я могу делать что душе угодно – хоть играть в степфордскую жену и печь шоколадные кексы, хоть устраивать рейв-пати. Кусочек Москвы в пятьдесят с небольшим квадратных метров, который живет по моим диктаторским законам.
