В детстве я вот чего боялась. Появился этот страх, когда я училась в младшей школе, и сопутствовал довольно длительное время. Кажется, я уже носила лифчик (впрочем, еще без физиологических на то оснований), когда научилась справляться с ним настолько, чтобы почти считать его недействительным.

Я боялась человека-который-стоит-под-твоими-окнами-ночью.

Этот человек приходит каждую ночь и просто стоит, но он не может тебя найти, пока ты на него сам не посмотришь. Поэтому если хочется ночью выглянуть в окно, то надо смотреть только на небо или на противоположный дом, но ни в коем случае не опускать глаза и не проверять, ждет ли тебя кто-то под окном. Потому что как только ты увидишь человека-под-окнами, тебе захочется его рассмотреть. Разумеется, ты до конца не будешь уверен, что это именно ТОТ человек, а не просто прохожий курит под фонарем. И вообще – какая-то твоя часть даже не верит в существование этого человека. И рассматривая его, ты будешь как будто адвокатом этой циничной части. Будешь искать в нем будничные черты. Нет ли дурацкого мохерового шарфа. Или собачьего поводка в руках. Так я думала.

А как только ты начнешь рассматривать, он поймет, где ты. Медленно поднимет голову, и ты встретишь его взгляд, увидишь его лицо.

И тогда – все.

Страха такого у меня больше нет, как и многих других странных страхов, но это потому, что я стала любопытная и открытая, а не циничная и отвергающая. Но привычка осталась.

Я очень люблю смотреть по ночам в окно, особенно почему-то зимой.

Но я всегда смотрю на небо и почти никогда – вниз.

Ревность – это яд. Она не имеет смысла. И опускает человека, чье сознание почти эволюционировало до поисков Бога внутри себя, на уровень первобытного самца с дубинкой и тяжелым взглядом из-под разросшихся бровей. Ревность – это дракон, его необходимо найти и удушить, уклоняясь от извергаемого им всепожирающего пламени.

Об этом подумала я, а потом – хренак! – и разбила о стену чашку с рисованным Гомером Симпсоном. Стало легче, но лишь на секунду, так что пришлось разбить еще одну, а потом две тарелки и супницу. У меня слишком много посуды для одиночки-хроника.

Потом распахнула окно и трясущимися руками выудила из пачки сигаретину. Я всегда ненавидела истериков, мне рядом с ними душно и тошно. Всю жизнь предпочитала не выплескивать эмоции, а копить, на худой конец, тихо выплакивать в подушку или извергать на бумагу в виде дурных стихов, чья судьба – быть немедленно сожженными в пепельнице. Однажды, мне тогда было шестнадцать, я взяла перочинный ножик и провела недлинную линию на своей руке – помню, завороженно смотрела, как выступили первые капельки крови, а потом понеслась в ванную, промыла рану и заклеила ее пластырем, пока родители не заметили. Это было чудо самого темного и мрачного сорта – до того мне казалось, что подыхаю, и никакие унылые самоуговоры, что это обычная абитуриентская нервотрепка, не помогали. А тут – тонкая красная линия на моей руке – и стало так легко и почти даже беззаботно, иллюзия крыльев, такое бывает после хорошей бани. Я как будто открывала в своем теле форточку – по-настоящему, физически, – чтобы выпустить все дурное, распирающее изнутри, невыплаканное, невысказанное в лицо, задавленное, скомканное и умело упакованное в готовые взорваться вакуумные мешки. Так у меня появилась маленькая тайна. Невротик-интроверт, я копила черноту столь долго, сколько могла терпеть, а потом запиралась в ванной с ножом, и на моем теле появлялась очередная полоска. Я понимала, что злоупотреблять нельзя – родители заметят и сдадут в психушку, а я – в целом не псих, просто по-дурацки устроена.

В то время я подвизалась в редакции популярной ежедневной газеты – как абитуриенту журфака мне были необходимы публикации. Мне разрешали романтизировать еженедельные статистические обзоры – добавишь пару плосковатых шуток в заметку о том, сколько человек в минувшем мае купили железнодорожные билеты по южному направлению, – и унылые цифры обретают статус текста, который не стыдно показать приемной комиссии. Ну или стыдно, но иного выхода нет, потому что разве доверят написать «нормальную» статью малолетке, которая и связей не имеет, да и со словами обращается как жонглер-недоучка с выскальзывающими из пальцев апельсинами – вроде и кураж есть, но и смотреть на действо почему-то неловко.

И вот в газете работала редактор – цыганистая, полная, умело и со смаком играющая Бабу Ягу Жанна Николаевна. Ее латунные серьги угрожающе позвякивали, когда она плыла по тесным редакционным коридорам, не обращая внимания на расступающуюся толпу. А меня она по неясным причинам взялась опекать. Подсовывала мне все новые статистические выкладки, чтобы я превратила их в подобие авторского текста. И вот однажды она угостила меня чаем с домашней выпечкой, а когда я потянулась через стол за печенькой, вдруг ухватила меня за руку. Пальцы у нее были цепкие, а лак – черным, что в середине девяностых было в диковинку. Жанна Николаевна, нахмурившись, смотрела на почти зажившую царапину, тянувшуюся от запястья к локтю.

– А это у нас что? – сдвинув и без того сросшиеся брови, спросила она.

– Да это так… Кот, – я немного смутилась, конечно, но вообще, мне было не привыкать отделываться от формальных вопросов враньем.

В моем мире взрослые ели удобно скроенное вранье, не морщась и без закуски. Но Жанна Николаевна меня удивила:

– Сказки-то не рассказывай тут, Кашеварова! А то я не знаю, как выглядит царапина от кота. А то у меня самой восемь котов дома не живет… А это тут у нас что, – она бесцеремонно отодвинула мой рукав и увидела несколько заживших белых царапин, аккуратных, как линии в тетради, побелевших, почти не заметных. – Ты издеваешься? Да по тебе психушка плачет!

Не знаю, зачем я ей все рассказала. Наверное, в ней было что-то материнское – в языческом смысле, грозное, но окормляющее. На ее груди хотелось свернуться калачиком и уснуть, мурлыча. Как-то исторически сложилось, что обо всех самых сокровенных проблемах я если и рассказываю, то паясничая и с юморком. Но Жанна Николаевна даже не улыбнулась ни разу, хотя обычно отработанная клоунада такого рода имела успех у публики – я с детства знала, что людей обезоруживает, когда честно и даже несколько зло смеешься над самим собой.

Вот она-то впервые и сказала шестнадцатилетней мне, что терпеть ни в коем случае нельзя. Нельзя доводить себя до такого состояния, в котором боль выпускается наружу только с кровью. Нельзя заклеивать раны пластырем – потому что легче станет только в первый момент, а потом придется с мясом его отдирать. Нельзя заедать боль шоколадом и отвлекать от нее сознание книгой, вином или новым платьем. Боль затаится, как змея в гнезде, а потом отомстит жестоко, ударит по темечку в самый неподходящий момент – наступит тебе кто-то на ногу в трамвае, а ты закроешь лицо руками и будешь рыдать в три ручья в полном ощущении, что жизнь кончена. Надо сразу вызывать свою боль на дуэль – сначала выкричать ее – например, пропеть (я много раз вспоминала эти слова, когда видела в караоке-клубах размалеванных немолодых женщин с глазами больных собак, завывающих пугачевский «Айсберг»), надавать пощечин подушке, пробежать пять километров, наколоть дров. Что угодно, лишь бы почувствовать себя пустой и усталой. А потом уже спокойно выпить чаю и разложить все по полочкам – с психологом или своими силами.

Я вспомнила об этом в то утро, когда разбила о стену две чашки, тарелку и супницу, а потом схватила скакалку, выбежала с нею во двор и, не обращая внимания на подростков, которых созерцание подпрыгивающей меня даже заставило выпустить из рук зажженные уже сигареты, утомила себя до такого состояния, что едва нашла силы приползти обратно в квартиру.

В мой далекий ранний март хранить невинность было не модно. Модно было ее терять.

Мои подруги теряли – нервно, растерянно, пошло, продуманно, глупо. Кого-то бережно открывали, как драгоценную шкатулку, кого-то лихо откупоривали, как бутылку шампанского, кого-то воровато вспарывали, как сумочку в метро. Мне хотелось совместить особенность со спонтанностью, тянула я долго, да, не тот, не там, не то, не то, не то, пожалуйста, не туда. Разумеется, в итоге это было ужасно.