Меткое словечко составляет счастье мужчины. Граф *** имел только тысячу экю годового дохода. Он платил три тысячи ливров своему скороходу и говорил: Я нашел способ всегда иметь перед собой свой годичный доход. Это удачное словцо восхитило всех женщин и повлияло на его продвижение по службе.

Беспрестанно ведутся разговоры о финансах, а между тем во Франции давно уже утеряна приходо-расходная книга. Говорят также о морском флоте, но не приводят слов Монтескьё^{325}, который сказал: Это единственная вещь, которую не в состоянии создать одни только деньги.

Богачи теперь уже не любят хорошо поесть, потому что они начали питаться изысканной пищей слишком рано, и у них притупился вкус. Очень часто хозяин дома, сидя за столом, уставленным яствами, грустно пьет одно молоко. Новейшая кухня представляет собою смесь разных процеженных отваров и соков.

Вот уже несколько лет, как мужчины стали очень заботиться о своей внешности и делают все, чтобы не быть безобразными. Их прическа стала теперь несравненно проще и лучше, чем была пятнадцать лет назад.

В Париже нет богатых домов, где давались бы и обеды и ужины. Представители судебного мира обедают, представители финансового — ужинают. Вельможи обедают не раньше половины четвертого.

Наши трапезы носят немного грустный характер: вина больше не пьют; тарелки меняют почти незапачканными; своему левому соседу говорят тихонько нелестные вещи о правом; какая-то холодная важность заменила веселость, которую некогда возбуждало вино.

Тот, кто дает хорошие обеды и ужины, пользуется, по крайней мере, тем преимуществом, что его качества не будут обойдены молчанием, а если у него имеются таланты, то они не останутся в безызвестности.

Богачи имеют деньги для того, чтобы тратить их на пустяки, но отнюдь не для того, чтобы оказывать услуги другим.

Дормёз, как говорят, изобретен военным, чтобы разъезжать, нежась в постели.

Знатным людям дают пенсии из доходов, получаемых с игорных домов, причем престарелые дамы нередко сами содержат такие дома.

В библиотеках наших молодых аристократов можно найти и Монтеня^{326} и Монтескьё; но их томы еще не разрезаны.

Искусство говорить заменяет красноречие, а это не одно и то же.

Все делается путем интриг. Самые ничтожные места достаются лишь благодаря хитростям. Все думают только о себе и о своих ставленниках: либо для того, чтобы не быть уличенными ими во лжи, либо для того, чтобы рассчитаться с ними вместо денег протекцией; при этом всячески унижают своего честного соперника.

Человек, который может сказать: моя оранжерея, думает, что прибавить к такому высокому слову больше уж нечего.

Одна женщина заявила, что скорее согласилась бы быть похороненной в Сен-Сюльписе^{327}, чем жить в провинции!

Божественно, отвратительно — слова, еще употребляемые критиками, несмотря на высмеивание, которому подвергаются теперь все сильные выражения.

Довольно часто говорят, что оценивать искусства одними только чувствами — бесплодное и ненужное занятие.

Светские люди создали новый разговорный язык; можно согласиться с тем, что он не лишен изящества, но нельзя не отметить, что он совершенно невыразителен и бесцветен.

Секта пуристов, царствовавшая в течение двух или трех лет, сейчас близится к закату. Все эти чистильщики слов считали себя исключительными личностями только потому, что довольно хорошо знали грамматику.

Благодаря кормилицам, нянькам, воспитателям, коллежам и монастырям некоторые женщины почти не замечают, что они матери.

Прощание с кормилицей. С гравюры де-Лоне младшего по рисунку Обри (Гос. музей изобразит. искусств).

По-прежнему бранят финансистов, и сам я больше, чем кто-либо другой. Кто-то сказал по этому поводу, что они делали всегда столько зла, что те из них, которые живут в наши дни и приносят вреда несколько меньше, расплачиваются за своих предшественников.

Представители буржуазии пока еще не держат поваров, но это придет со временем.

Какое множество людей, нашептывающих на ухо обманчивые речи, и какое великое множество ежедневно обманываемых ушей!

Великие мира сего имеют обыкновение оглядывать с ног до головы тех, кто к ним обращается; это называется смерить взглядом. Но те, кого это возмущает, могут в свою очередь смерить их так же!

Хорошо устроенная прическа — большая забота для каждого щеголя, желающего любоваться своим лбом всякий раз, как обратится к зеркалу, и парикмахер, умеющий угодить его вкусу, считается крайне ценным человеком.

Ведь сто тысяч человек ровно ничего не делают, считают любой труд низким занятием и с презрением предоставляют его простому народу.

Молодой человек, любящий пышность, возлежит под зеркальным балдахином, чтобы иметь возможность, едва только раскроет глаза, любоваться своим женоподобным лицом.

Его лакей не носит ливреи. На его обязанности лежит только обслуживать своего господина, следить за его гардеробом и служить ему за столом.

В Париже у людей гораздо меньше хлопот, чем где бы то ни было.

На пышных банкетах вельмож и богачей нередко можно видеть женщин, не желающих ничего пить, кроме воды, и не притрагивающихся ни к одному из двадцати тонких блюд; они зевают и жалуются на желудок; многие мужчины подражают им, делая вид, что тоже не пьют вина, и думают, что это служит доказательством хорошего тона.

В одном только Париже шестидесятилетние женщины наряжаются, как двадцатилетние, и показываются всюду в украшенных лентами чепцах, нарумяненные и в мушках.

Никто теперь не читает для того, чтобы чему-нибудь научиться: читают только, чтобы критиковать.

Начинают снова поговаривать о своих родовых поместьях; что же касается породистых лошадей, то само это выражение считается уже устаревшим.

Тщетны все трактаты морали: грубое или тонкое сукно, узкий или широкий галун; собственный экипаж или извощичий; дюжина лакеев или всего только один единственный слуга; прелестница с пятнадцатифранковым кольцом на пальце или с бриллиантовым в пятьсот луидоров — вот что составляет всю разницу при оценке достоинств того или иного человека. Это очень глупо; но жалкие смертные судят именно так!

Бросим теперь взгляд на учреждения наших предков. Я ознакомлюсь по ним с историей предшествовавших веков; и каждая церковь, каждый памятник, каждый перекресток явят мне любопытные исторические черты. Все, что совершил фанатизм, воскреснет в моих воспоминаниях, так как нелепости прошлого не преминули оставить о себе памятники, способные их обессмертить, точно они боялись исчезнуть из мира, не обеспечив себя постыдной славой. Но заметить их можно лишь с помощью некоторой учености.

В древности сохранялся вплоть до времен Димитрия Фалерийского^{328} — другими словами, на протяжении девяти веков — тот корабль, на котором плыл Тезей^{329}, освободивший афинян от дани царю Миносу. По мере того как корабль ветшал, афиняне заменяли его сгнившие части кусками нового дерева, так что впоследствии возник спор: тот ли это самый корабль? И вот Париж немного его напоминает: на нем столько заплаток, что от прежнего не осталось ничего.

Думаю, что если я когда-нибудь получу дворянство и доведу свое генеалогическое дерево до времен Маркомира и Фарамона^{330}, то ни мало этим не возгоржусь, как возгордились бы на моем месте иные, потому что это только докажет, что я веду свой род от одного из древних сикамбров^{331}, другими словами — от варвара и полудикаря.