Вместо того чтобы проявить строгость по отношению к таким личностям, — поэт, автор диалога, сочинил строку, которая вошла в поговорку:

Что касается меня, то я думаю, что лучше было бы ужинать менее тонкими кушаньями у себя дома, но зато в обществе добрых и честных людей. Соседство с мошенником должно, по-моему, столь же вредить аппетиту, сколь и благодушному настроению. Автор диалога, как видно, хотел удовлетворить одновременно и мораль и осторожность; но что же останется на долю честного человека, если мошеннику будут оказывать почти такой же прием?!

Впрочем, я не очень осуждаю поэта. В своем диалоге он был только верным выразителем мнений так называемого хорошего общества.

Оно действительно существует, но так как у нас очень часто новые слова являются выражением какой-нибудь новой нелепости, то и этим словом, явившимся на смену выражению: хороший тон, в последнее время стали чрезмерно злоупотреблять. Хорошее общество не ограничивается определенным кругом людей и может состоять как из представителей самых богатых классов, так и из людей, обладающих средним достатком. Обычно оно там, где меньше притязают на это наименование, так часто упоминаемое и так трудно определимое. В настоящее время каждое общество заявляет на него свои права. Отсюда — ряд крайне забавных сцен. Председатель утверждает, что советник не обладает тоном хорошего общества. Чиновник делает такой же упрек финансисту; коммерсант находит адвоката напыщенным, а этот в свою очередь не желает разговаривать с нотариусом. И все они, вплоть до прокурора, высмеивают своего соседа — судебного пристава. Эти взаимные обвинения заслуживали бы кисти Мольера.

Чего я ищу в хорошем обществе и чего в нем нет, — это наивности. Что в наших разговорах и наших нравах встречается реже наивности! Печален тот век, когда эта очаровательная черта ставится на одну доску с глупостью, когда всякое свободно выраженное движение ума и сердца заставляет краснеть от непонятного стыда и вызывает улыбку злобного человека. Искусственность портит решительно все; она отнимает у природы ее колорит и очарованье; она гасит чувствительность, стремящуюся свободно излиться; она стесняет душу и уничтожает сердечность, которая всему придает жизнь.

Кто не предпочел бы встретить Ла-Фонтена вместо Боссюэ или Буало? Над этим добряком, которому были чужды многие общепринятые житейские обычаи, смеялись. Он нас переживет — говаривал про него Мольер.

Они известны каждому, получившему некоторое воспитание; в сущности, воспитание и есть обучение светским приличиям. Иностранец, который далек от них, вначале будет делать много промахов, но если он из хорошей семьи, он не замедлит понять и уловить все тонкости.

Невозможно письменно объяснить, что такое, в сущности, светские приличия. Теория заставит вас сделать множество нелепостей; практика же лучше, чем все наставления, в течение нескольких месяцев выучит находить выход из любого положения и хорошо разбираться в отношениях к данному месту, времени и тем или иным вещам и личностям.

Самый гениальный человек, проводящий время вдали от света, среди книг и пыли своей рабочей комнаты, может показаться в обществе смешным, стремясь быть вежливым.

Одна дама, давно желавшая познакомиться с знаменитым господином Николем^{171}, обратилась к его духовнику с просьбой привести его к ней как-нибудь и, если возможно, уговорить его разделить с ней ее трапезу. Он пришел. Ни у кого не бывает таких тонких кушаний, как у ханжей и высших представителей духовенства, а на этот раз не были забыты и самые лучшие вина, так что у доброго господина Николя, который никогда еще в жизни не едал такого вкусного обеда, от выпитого шампанского и муската мысли немного перепутались, и он сказал, прощаясь с благочестивой хозяйкой дома: «О сударыня! Сколь я тронут вашей добротой и вашей любезностью! Нет, ничего не может быть очаровательнее вас; право, вы изумительны во всех отношениях, и нельзя не восхищаться вашими прелестями, особенно же вашими прекрасными маленькими глазками». Духовное лицо, которое ввело его в дом и лучше его знало светские приличия, не замедлило, едва они вышли из гостиной и стали спускаться по лестнице, упрекнуть его в неучтивости. «Неужели вы не знаете, — сказало оно, — что дамы вовсе не желают иметь маленькие глаза? Если вы хотели ей польстить на этот счет, то вам следовало сказать, что у нее прекрасные большие глаза». — «Правда, сударь? Вы действительно так думаете?» — «Думаю ли я?.. Ну, разумеется…» — «О боже, до чего мне стыдно за мою неловкость; но подождите — я сейчас ее исправлю…» И добряк, не дав времени своему спутнику остановить его, бегом подымается по лестнице и, извиняясь перед хозяйкой дома, говорит: «О сударыня! Простите мне неучтивость, которую я позволил себе по отношению к такой любезной особе, как вы! Мой достойный всяческого уважения собрат, лучше меня воспитанный, разъяснил мне это сейчас. Да! Теперь я вижу, как я ошибался. В действительности у вас прелестные и очень большие глаза. И не только глаза, но и нос, и рот, и ноги!..»

Что представляло собой раньше место, где теперь красуется столь славный город, имя которого отныне сможет умереть лишь вследствие одного из тех великих потрясений, что превращают в развалины часть земного шара?

В поисках колыбели французской нации древние летописцы доходили вплоть до дымящихся развалин Илиона^{173}. Это так же забавно, как и химерическая история жителей Атлантиды^{174}, которых г-н Байи^{175} поместил непосредственно у самых полюсов на том основании, что раскаленная земля была тогда обитаема только в этих местах! Если бы не новейшая система г-на Бюффона^{176}, положившего пушечное ядро в печь, чтобы вычислить потом по аналогии, сколько времени потребовалось земному шару, чтобы остыть, у нас не существовало бы таких удивительных выдумок; но в серьезности, с которой писались все эти басни и смехотворные системы, есть нечто весьма забавное.

Что касается меня, — я не захожу так далеко; мне хочется верить, что до нашествия римлян^{177} мы были свободны; что, попав под их владычество, мы позаимствовали у них их язык, нравы и религию и, руководимые своими правителями, создали по примеру Рима свой сенат, свой Капитолий, свои храмы, дворцы, акведуки и общественные бани, остатками которых любуются до сих пор.

Мне хочется верить, что в эпоху упадка Римской империи паризии-мореходы^{178} — вожди Армориканской республики^{179} — вернули себе первоначальную свободу еще до вторжения варваров и подчинились вождю дикарей, по имени Хлодвиг^{180}, только в качестве союзников и открыли ему ворота Парижа лишь при условии сохранения республиканских прав и всех привилегий родного моего города. Мы встретили эти чужеземные народы как гостей и друзей; мы внушили им, насколько это было возможно, любовь к мирным ремеслам и, передав им свою религию и законы, поступили с ними до некоторой степени так же, как китайцы поступили с татарами^{181}.