В дни малого траура театральный зал представляет собой особенно блестящее зрелище: именно тогда женщины и их бриллианты сверкают особенно ярко.

Молодые люди, приезжающие с берегов Гаронны, сыновья портных, трактирщиков и т. п. принимают у заставы вымышленные имена, украшают себя плюмажем, именуются дворянами и, при наличии некоторого ума и большой доли дерзости, лгут парижанам самым наглым образом и берут у всех взаймы в ожидании получки доходов с собственных земель.

Парижский купец часто предпочитает потерпеть убыток, лишь бы распродать товар. Молодым людям не мешают называть себя кавалерами, графами, маркизами и т. п. Все эти маркизы, графы, кавалеры живут в меблированных комнатах, и до тех пор, пока они остаются только самонадеянными фатами и довольствуются тем, что обирают каких-нибудь сумасбродных женщин и старых вдов, полиция не беспокоится и терпит их; при малейшем же мошенничестве их размаркизивают и отправляют в Бисетр.

Самый мелкий дворянин при заключении какого бы то ни было договора именует себя владетельным сеньёром; писарь пишет все, что ему диктуют; отсюда невероятная легкость присвоения себе чужих имен и титулов.

Новые люди, в свою очередь, ищут возможности подняться на ступеньку повыше; они стараются заставить всех забыть об их происхождении и испытывают яростное желание добиться возведения своих владений в маркизат.

Такое крайнее тщеславие кружит голову несчетному числу людей, и в результате теперь признают за настоящие дворянские семьи только четыре или пять домов; и это вполне разумно, так как изо всех предрассудков, от которых мы глупеем, самым бессмысленным и дерзким является предрассудок благородства происхождения (образование и знания ставят всех честных людей на одну доску), и вполне справедливо, что смеются надо всей этой толпой людей, которые хотят, ссылаясь на заслуги предков, подлинных или вымышленных, отделиться от своих сограждан, более честных, более полезных, более достойных, чем все эти благородные дворяне и дворянчики, какие бы имена они ни носили — присвоенные самочинно или полученные благодаря слепому случаю, при появлении на свет.

Обычно это какой-нибудь гасконец, который на свои сто пистолей, пока их не съест, обедает в харчевнях, ужинает чаем баваруаз и, преисполненный тщеславия, отправляется на прогулку с таким видом, точно у него десять тысяч годового дохода. Он с утра уходит из своей меблированной комнаты и до одиннадцати часов вечера бродит по городу. Заходит во все церкви, не будучи набожным; делает визиты людям, которым до него нет никакого дела, и постоянно посещает суд, не имея никакого отношения к разбираемым делам. Он видит все, что делается в городе; присутствует на всех общественных торжествах, не пропускает ни одного занятного зрелища и изнашивает больше башмаков, чем любой шпион или биржевой маклер.

На могиле такого праздношатающегося можно было бы написать в виде эпитафии: Cursum consummavit^{125}.

Закон великого Амазиса, египетского царя, предписывал каждому подданному давать ежегодно сведения о том, на какие средства он существует. Если бы такой закон действовал у нас, то нашлось бы не мало людей, которые не знали бы, что ответить.

Латинским кварталом называют тот, где расположены улица Сен-Жак, гора святой Женевьевы и улица Арфы. Там помещаются университетские коллежи, и можно постоянно видеть целые толпы учеников Сорбонны в сутанах, преподавателей с брыжжами вокруг шеи, студентов-юристов и студентов-медиков. В выборе той или другой профессии ими руководит материальная нужда.

Когда Французская комедия находилась в Латинском квартале, состав ее партера был гораздо лучше, чем сейчас; тогда партер умел создавать актеров. Теперь же последние, лишившись полезной для них студенческой критики, портятся, играя перед грубым партером, состоящим исключительно из лавочников с улицы Сент-Оноре, из акцизных и мелких служащих таможни.

Таким образом, совершенствование искусства находится в зависимости от почти неуловимых, никем не замечаемых явлений.

Коллежи и бесплатные рисовальные школы содействуют чрезмерному тяготению молодых людей к занятию искусством, которое им зачастую совершенно чуждо. Это пагубное пристрастие парижских мещан опустошает мастерские ремесленников, несравненно более важные для общества. Рисовальные школы представляют собою не что иное, как школу маляров и пачкунов. Что же касается общеобразовательных коллежей, то они выпускают в общество толпу писцов, у которых, кроме пера, нет никаких средств к жизни и которые повсюду разносят свою нищету и полную неспособность ко всякому мало-мальски плодотворному труду.

Существующий в настоящее время учебный план крайне несовершенен, и лучший ученик к концу десятилетних занятий получает во всех отраслях науки очень мало знаний. Приходится удивляться наличию молодых литераторов; но эти, конечно, образуются сами собой.

Сотня педантов стремится обучить детей латинскому языку прежде, чем дети изучат свой собственный, тогда как нужно изучить в совершенстве один язык, прежде чем приниматься за другой. Как ошибочны наши методы обучения!

Существует десять общеобразовательных коллежей; в них семь или восемь лет изучают латынь, но из ста учеников девяносто кончают коллеж, не изучив ее.

На всех этих преподавателях лежит толстый слой педантизма, который они не в состоянии стряхнуть с себя и который дает себя чувствовать даже и после того, как они порвут со своей профессией. Тон этих людей самый смешной и неприятный изо всех существующих на свете.

Слово Рим было первым, коснувшимся моего слуха. Как только я мог приняться за науку, мне стали рассказывать о Ромуле и о его волчице, о Капитолии и о Тибре. Имена Брута^{126}, Катона^{127}, Сципиона^{128} преследовали меня даже во сне; мою память загружали наиболее известными посланиями Цицерона^{129}, а одновременно с этим приходивший ко мне по воскресеньям законоучитель в свою очередь говорил мне о Риме как о столице мира, где возвышается папский престол на развалинах императорского трона. Благодаря всему этому я чувствовал себя далеким от Парижа, чуждым его стенам, и мне казалось, что я живу в Риме, которого никогда не видел и, вероятно, никогда не увижу.

Декады Тита Ливия^{130} так заполняли мой ум во все годы учения, что впоследствии потребовалось не мало времени для того, чтобы я снова мог сделаться гражданином своей собственной страны, — до такой степени я чувствовал себя слитым с судьбами древних римлян.

Я был республиканцем и сочувствовал всем защитникам республики; вместе с сенатом воевал я с грозным Аннибалом^{131}; участвовал в разрушении гордого Карфагена, в походе римских военачальников и в победоносном полете их орлов в страну галлов. Я хладнокровно следил за тем, как они покоряли страну, где я родился; мне хотелось писать трагедию о каждом этапе похода Цезаря^{132}, и всего только несколько лет тому назад, благодаря некоему притоку здравого смысла, я превратился во француза и жителя Парижа.

Нельзя сомневаться в том, что изучение латинского языка родит определенное сочувствие к республикам и желание воскресить величайшую из них, историю которой изучаешь; что, слушая беседы о сенате, о свободе, о величии римского народа, о его победах, о заслуженной смерти Цезаря^{133}, о кинжале Катона^{134}, не перенесшего гибели законов, очень трудно расстаться с Римом и превратиться в одного из буржуа улицы Нуайе.