Направляясь к двери, генерал еще раз остановился.

— Раз уж Вы твердо решили лезть в волчье логово, Драга, лучше не извещать их об этом. Я согласен, в посольстве Вы будете в безопасности, но по дороге может случиться всякое: проезжающие лошади; уличные мальчишки, стреляющие по воробьям, которые могут выстрелить не туда; горшок с цветами, который горничная нечаянно уронит с балкона…

Королева кивнула:

— Тут Вы, возможно, правы.

— Мы еще увидимся до того, как Вы отправитесь, — сказал Лаза.

— Если Саша будет спрашивать обо мне, скажите, что я прилегла отдохнуть. Хотя об этом не может быть и речи. За ужином я, конечно, буду выглядеть ужасно.

Он потянул часы за длинную золотую цепочку, которая висела у него на животе, — для своих лет он был все еще на удивление строен и гибок. Часы показывали пять. Если все шло по плану, он должен был давно уже получить известие. Опоздание могло означать либо отмену, либо то, что намеченное на какое-то время отложили. В голове мелькнул слабый луч надежды. Его взгляд, словно нежная рука, скользил по отделанным голубым сатином стенам салона, роялю в углу, скромному письменному столу в эркере, пожелтевшим фотографиям на полке камина, часам в мраморе и бронзе. Эти часы — свадебный подарок царя Александра III — придерживались нормального времени по Гринвичу так же мало, как и их даритель, но Петр заводил их регулярно каждый воскресный вечер, потому что их тиканье делало арендованный дом родным, покидать который было ему так не по душе.

Собственно, и в юности он не стремился стать королем, и сейчас в роли претендента на престол чувствовал тайный страх купеческого сына, вынужденного после смерти отца, следуя семейной традиции, перенимать фирму, хотя заниматься торговлей противно его душе.

Его воспоминания о Сербии, воспоминания четырнадцатилетнего подростка, были довольно сумбурными. Горы и зеленые леса Шумадии, где он ходил на охоту, школа, которую он посещал вместе с крестьянскими детьми, королевские лошади, на которых он скакал, держа пари с конюхами, — это были приятные воспоминания. К плохим же относился Старый Конак с его гробовой тишиной, нарушаемой время от времени ревом взбунтовавшихся подданных его отца, которые, как взбесившееся стадо, проносились по пыльным залам. Последнее из таких вторжений вынудило отца поспешно собрать вещи и вместе с близкими укрыться в крепости под защиту турецких войск, где все еще стоял их гарнизон. Позднее отец вынужден был вернуться в принадлежавшие Карагеоргиевичам в Венгрии имения. Последующие годы были отмечены для молодого Петра поступлением в интернат в Женеве, обучением в военной академии Сен-Сир во Франции и учебой в университете в Цюрихе. Все это сделало из своенравного дикого серба положительного западноевропейского бюргера, придав ему те черты цивилизованного европейца, которые он приобретал в течение всей своей жизни как наилучшим образом ему соответствовавшее.

Петру, как и многим другим выпускникам Сен-Сира, отнюдь не жаждавшим воевать, пришлось доказывать свою преданность во время войны Франции с Германией, естественно на стороне французов. В 1876 году он со своим собственным партизанским отрядом принимал участие в восстании в Боснии.

Те семь лет его супружества с Зоркой, старшей и самой честолюбивой дочерью записного богача Никиты фон Монтенегро, были словно главой из биографии совсем другого человека.

Портрет Зорки работы неизвестного местного художника висел в его спальне, а на каминной полке среди полудюжины выцветших снимков других королевских особ стояла ее фотография в серебряной рамке, на которой она гораздо больше походила на себя. Портрет, изображавший Зорку невестой — молодой женщиной загадочной славянской красоты, — не содержал посвящения. Подписать снимок — такой, казалось бы, обычный знак вежливости был ей совершенно несвойственным. Несмотря на ее резкий, вспыльчивый темперамент, Петр любил Зорку сильнее, чем вообще считал возможным любить.

Они познакомились в мае 1883 года в Москве на коронации царя Александра III. Из-за недовольства заигрыванием Милана Обреновича с Австрией царь приказал, чтобы на коронацию был приглашен не правящий государь Сербии, а Петр Карагеоргиевич. Для царя правители или претенденты на трон балканских стран были не более чем фигуры на шахматной доске внешней политики — фигуры, которые он передвигал по своему усмотрению, при этом неоднократно нарушая элементарные правила игры.

Мысль о том, чтобы соединить правящую династию Монтенегро с жившим в изгнании Карагеоргиевичем, пришла ему в голову во время бала, устроенного по случаю коронации. Его взгляд остановился на Зорке, которая среди двигавшихся степенными шагами в кадрили танцоров резвилась, словно бойкий жеребенок, еще никогда не знавший седла. На ней был национальный сельский наряд с цепочкой золотых монет на шее, ее единственным украшением. Среди придворных и увешанных бриллиантами дам она была воплощением сельской простоты. Царь нашел такую простоту необычайно привлекательной. Днем раньше он побеседовал во время приема с Петром и неожиданно для себя обнаружил в нем умного и зрелого молодого человека. Когда танцоры после кадрили направились к своим местам, женитьба Петра на Зорке была уже для царя решенным делом.

Петру тогда было тридцать девять лет, его волосы начинали седеть, в суставах время от времени чувствовал он колющую боль — наказание за безрассудства молодости, такие как заплыв по почти замерзшей Луаре во время побега из немецкого плена или ночевки на голой негостеприимной земле Боснии. Желание царя, выраженное в форме дружеского предложения, поступило в тот момент, когда Петр начинал чувствовать, что жизнь должна была бы предложить ему нечто большее, чем место в конторе швейцарского торгового дома или перевод трудов Джона Стюарта Милля[84] на сербский язык. Если бы Зорка происходила из западноевропейской семьи, ее молодость удержала бы его делать ей предложение. Но девушки из балканских стран, и он знал это наверняка, еще с ранних лет учатся ждать суженого, они готовы принадлежать тому, кого выберут для них родители, и готовы любить его. После недолгих размышлений он последовал совету царя, который воспринял это как знак лояльности. Для Петра же все решила экзотическая, чувственная красота Зорки.

Последующие семь лет были самым счастливым, но одновременно и изнурительным периодом его жизни. По желанию Зорки они поселились в Цетинье[85], буквально рядом с резиденцией ее отца. Подстрекаемая стариком, она докучала Петру требованиями оспорить сербский трон у Обреновичей. То, что он не хотел ради этого разжигать в Сербии революцию, озлобляло ее и приводило в бешенство. Он неохотно вспоминал о развязанной ею драке прямо в их широкой супружеской кровати, где они несколько минут назад так любили друг друга. С распущенными черными волосами и со скрюченными, похожими на когти пальцами она набросилась на него, словно пытаясь выцарапать глаза, и назвала его трусливым гадом. В первый и последний раз в своей жизни Петр потерял самообладание и ударил жену. Он не рассчитал силы, и Зорка, перелетев через заднюю спинку кровати, со сдавленным криком упала на пол.

Срочно вызвали придворного врача — для этого его пришлось оторвать от многочасовой партии в тарок[86]. После короткого совещания с отцом Зорки врач объяснил, что у нее, мол, сломан позвоночник. Ее и без того ослабленное туберкулезом и пятью родами (выжили только трое детей) здоровье после этого значительно ухудшилось. Напрасно Петр умолял старого Никиту разрешить им с Зоркой переехать в более мягкий климат — на Лазурный берег или в Крым, — князь отказывался выдать им паспорта. Все выглядело так, словно в планы старой лисы Никиты входило взвалить всю вину за болезнь и преждевременную смерть дочери на своего поседевшего зятя.