Шаги над ними удалились в направлении лестницы. Теперь слышен был только далекий шум голосов в вестибюле; их неизменяющийся, равномерный звук позволял думать, что открытие капитана Костича остальным еще не известно.

Драга поднялась с колен и встала рядом с Александром.

— Сколько еще, как ты думаешь, Саша?

— Они не спешат, теперь они знают, что нам не уйти.

— Они нас убьют.

— Нет, не думаю. Вот если бы они нашли нас в спальне, то наверняка убили бы. Но сейчас все успокоились и протрезвели.

— Капитан Костич хотел меня застрелить! Может быть, они вообще собирались убить меня, а не тебя. Тогда не мешай им. Не пытайся меня защитить. Я прошу тебя.

Он поцеловал ее.

— Не говори глупости.

— Я знаю, ты в Бога не веришь. Но давай помолимся вместе.

— О чем?

— Чтобы Он простил нам наши грехи.

Она почувствовала, как Александр напрягся.

— Какие еще грехи? — холодно спросил он.

— Мы грешили, Саша. Подумай о тех людях, которых мы арестовали, их пытали, казнили. Только за то, что они были против нас.

— Я король, высшая власть в стране. Во что превратится мир, если люди не будут считаться с высшей властью? Наступит анархия. Если я распорядился кого-то задержать, то лишь затем, чтобы защитить свободу других. Чтобы защитить людей от беззакония и…

— Ах, Саша, — перебила она его, — ведь ты собственного отца хотел убить. Не говори, что Бог нам это простит.

Он высвободился из ее объятий. Хотя в темноте Драга не могла видеть его лица, она знала: на этом лице сейчас хорошо известное ей выражение надменной отчужденности.

— Папа сделал меня королем. Потом он фактически лишил меня власти и сам управлял и страной и мной. Народ был сбит с топку. Сербия совсем недавно избавилась от кабалы. Люди не научились еще быть преданными свободно избранному государю. Здесь же они оказались перед выбором между двумя королями — для такой задачи они еще не созрели. Папа не должен был подвергать их такому испытанию. Я хотел только исправить его ошибку.

Властный, полный самолюбования и не допускающий ни малейшего сомнения в правоте своих непоправимо безнадежных заблуждений тон, которым он говорил с Драгой, действовал ей на нервы. У нее было большое желание закричать ему, что он здесь не на заседании вновь избранной скупщины, что речь идет скорее о перерыве в зале суда перед тем, как трибунал огласит приговор.

Александр услышал это первым. По-прежнему прижавшись к нему, Драга заметила, как изменилось его дыхание. И тогда она тоже услышала дикие крики и топот ног, сначала на лестнице, а потом и в королевских покоях. Драга прильнула лицом к груди Александра, и ее утешило, что его сердце забилось так же часто, как и ее.

— Сейчас они будут здесь, — прошептала она.

Александр крепче обнял ее, но ничего не сказал.

Апис открыл глаза. С тех пор как Мишич со своими людьми отправился в Новый Конак, он находился в забытьи между сном и бессознательным состоянием. Теперь его взгляд стал осмысленным, и он оглянулся вокруг.

— Их нашли? — спросил он Михаила, который сидел у него в ногах.

— Насколько мне известно, нет.

— Который сейчас час?

Михаил вытащил часы и посмотрел, поднеся к стоявшей на столе свече.

— Без десяти четыре.

Он все это время оставался возле Аписа и ждал врача.

Апис, теперь в полном сознании, застонал:

— О боже, они наверняка все провалили. Где Машин?

— Наверное, в Новом Конаке, чтобы и там все разгромить.

Апис попытался сесть, но резкая боль в груди не позволила ему этого. Его взгляд упал на капитана Мильковича.

— Йован! Зачем, черт возьми, этим проклятым идиотам нужно было убивать именно его. — Он подождал, пока утихнет боль. — Подумай, как тебе отсюда выбраться, пока не будет слишком поздно. Если Александр добрался до Баньицких казарм, Восьмой пехотный уже наверняка марширует сюда. Я двигаться не могу, а ты можешь. Нечего тебе тут сидеть и ждать, пока попадешь к ним в руки.

Все говорило за то, что Александру и Драге удалось бежать, поэтому свое пребывание в Конаке Михаил мог в принципе оправдать только свинцовой усталостью, сковавшей его, словно смирительная рубашка. Бессмысленный погром, свидетелем которого он был, оставил в нем чувство отрезвления, которое больше не покидало его. Как он, в самой деле, мог подумать, что переворот пройдет бескровно? Или долгое пребывание за границей стерло в его памяти ту бездумную жестокость, присущую сербскому офицерству? Даже если он приехал в Белград абсолютно невиновным, почему утренняя встреча в офицерском клубе не открыла ему глаза? Не прятал ли он, Михаил Василович, за этими священными словами вроде Librerté, Égalité, Fraternité всего лишь свою ненависть к Александру? Не был ли он в действительности еще одним полковником Машиным, вовлекшим страну в сомнительную революцию, только чтобы насладиться личной местью?

Через открытые входные двери со двора стали доноситься дикий шум и крики.

— Наверное, солдаты Восьмого полка, — сказал Апис с вымученной улыбкой.

Михаил устало поднялся.

— Посмотрю, что там.

— Оставь мне сигарету. Если начнется бой между нашими и людьми Александра, возможно, это будет моя последняя. Живым они меня не возьмут.

Скривившись от боли, Апис достал револьвер, взвел курок и положил рядом с собой. Михаил прикурил сигарету и вставил ему между губ.

— Только не хулигань, Апис. Не раньше, чем разберешься, что происходит.

Ночь сменилась серым, брезжущим и полным испарений от прошедшего дождя рассветом, когда Михаил вышел из здания. Сцена, представшая перед ним, напоминала картину Верещагина «Солдаты после боя». Располагавшиеся вокруг Конака солдаты просочились во двор и толпились вокруг небольших костров, которые развели несмотря на дождь. Под навесом сидела группа офицеров и налегала на добытое из королевского винного погреба вино: они не нашли ничего лучшего, как поспорить, кто выпьет больше за короткое время.

Шум доносился из Нового Конака. Здание было полностью освещено — видимо, взрыв повредил электроснабжение только в Старом Конаке. У открытых окон толпились офицеры. Внезапно примерно двадцать из них сбежали вниз по лестнице и устремились через двор, причем с довольно приличной скоростью, учитывая их ночные похождения. Они, как скаковые жеребцы, перепрыгивали через сидящих на крыльце и мчались к вестибюлю. Впереди бежал капитан Костич с офицерами, за ними полковники Мишич и Машин, последним шел совершенно обессилевший генерал Петрович.

— Что случилось? — справился Михаил у Лазы.

Генерал остановился, тяжело переводя дыхание, и облокотился о стену.

— Костич нашел их, — с горечью сказал он. — Теперь Вы довольны, да?

Он повернулся и пошел за остальными.

Михаил следовал за ними, пока они целеустремленно бежали через разгромленные королевские покои и врывались в спальню. Кто-то захватил с собой керосиновую лампу и поставил ее между разбитыми флаконами на ночной столик. В спальню вбегали новые и новые люди, проклиная все на свете, когда они в темноте натыкались на перевернутую мебель или пугались в оборванных шторах. Все лихорадочно искали дверь, которая должна вести в укрытие королевской четы. Когда они ничего не нашли, крики безудержной радости сменились растерянным молчанием.

— Где-то здесь в стене должна быть дверь, — раздраженно настаивал капитан Костич. — Снаружи хорошо видно, что окно, из которого меня звала королева, расположено прямо на углу, здесь, на этом этаже. — Он показал на первое из трех окон спальни, выходящих в парк. — Вход должен быть отсюда, другого нет.

— Может, в полу есть потайной люк? — предположил кто-то.

— Исключено, — заверил Богданович. — Мы тут обшарили каждый сантиметр. Никакого люка нет.

— Принесите топор! — закричал полковник Мишич.

Его требование было лишним — капитан Ристич уже успел послать младшего лейтенанта в сарай за топорами. Лейтенант возвратился с тремя. Немедленно самые прыткие схватились за орудия, и через миг спальня содрогнулась от первых ударов по затянутым шелком стенам.