Только в «Сербской короне», куда Михаил зашел поужинать, он узнал от болтливого кельнера, где находится Драга. Не имея понятия об отношениях между ней и его гостем, кельнер в нескольких фразах рассказал о последних событиях в столице за время его, Михаила, отсутствия. Не оставил он без внимания и последний скандал в правящем доме.

Первые слухи о том, что живший до этого в полном воздержании король Александр, слывший женоненавистником, стал проявлять интерес к слабому полу, поползли после того, как он посетил гала-концерт в Национальном театре в обществе бывшей гофдамы его матери. За слухами последовало открытие того факта, что мадам Драга Машина поселилась в элегантном городском дворце на улице Короны как официальная любовница короля.

Странным образом эта новость в первый момент сильно Михаила не затронула. Он закончил ужин, затем подсел со стаканом вина к своему знакомому, который вошел, как раз когда Михаил собирался уходить. Только на улице он стал думать, что же ему делать. Поскольку он не мог переночевать ни в своем доме, ни у родителей — ему не хотелось тревожить их в столь поздний час, — он взял номер в «Сербской короне». Несмотря на волнения прошедшего дня, заснуть Михаилу не удалось, и он решил забрать из дома кое-какие вещи.

Сохраняя полное спокойствие, он поискал спички и зажег керосиновую лампу. Спальня, которую делили они с Драгой, носила следы поспешного бегства. Обычно на редкость аккуратная, его любовница в этот раз оставила после себя полный разгром: пустые картонки, разбросанные кругом порванные чулки и вешалки, отовсюду выдвинутые ящики и шкафы с открытыми дверцами.

Михаил почувствовал, как медленно от желудка поднимается жгучая ярость, и понял наконец то, в чем не хотел до сих пор себе признаться: она потеряна для него безвозвратно. Внезапно он увидел действительность, как будто был зрителем какого-нибудь скабрезного кукольного спектакля: Драга и Александр лежат, тесно переплетясь телами, и показывают ему, рогатому любовнику, языки. С хриплым зверским криком он схватил самый лучший стул и запустил его в зеркало туалетного столика, затем стал крушить саблей матрацы и перины. Когда позднее он вспоминал об этом приступе ярости, ему становилось ясно, что, если бы Драга и король лежали там в постели, живыми им было бы не уйти. Сабли показалось недостаточно — он схватил на кухне топор и порубил всю мебель. Осколок фарфора рассек ему щеку в нескольких миллиметрах от глаза. Осознание того, что любимый цветок Драги вместе с прекрасной вазой из севрского фарфора вышвырнут через закрытое окно салона, наконец охладило его пыл. Прижав полотенце к раненой щеке, он, убитый и пристыженный, рухнул в кресло. Ярость улеглась, и Михаил понял, что испытывал отвращение не к Драге, а единственно к себе самому.

Его отношение к ней было неповторимо — он сам все разрушил. С самого начала он знал, что она тоскует по надежному, длительному союзу, и все-таки намеренно и осознанно это желание игнорировал, да, он даже тщательно избегал малейшего намека, который она могла бы расценить как обещание. Ни с какой другой женщиной не было у него такой полной совместимости — физической и духовной; одно только присутствие Драги в их доме наполняло Михаила радостным спокойствием. И вместо того чтобы всеми средствами привязать ее к себе, он, как глупец, позволил ей уйти.

Причин для ее ухода было вполне достаточно. Когда несколькими неделями раньше у младшего брата Драги состоялась помолвка с дочерью министра, она дала понять, что хотела бы присутствовать на предстоящей свадьбе. Михаил отказался под предлогом того, что это, мол, чисто семейное торжество, хотя прекрасно знал — приглашен весь haut monde[22] Белграда. Ни разу он не показался с Драгой в обществе. Если ей хотелось пойти в театр, он покупал билеты для нее и ее сестры, но не сопровождал их. Стремление сохранять отношения с Драгой в тайне он оправдывал тем, что человек с его положением при дворе не должен давать пищу для пересудов. В ее поведении ничего не изменилось, и все-таки он чувствовал нечто новое, враждебное их отношениям. Иногда он замечал, как Драга тихо сидит на стуле, отвернувшись, руки на коленях, — словно путешественница, которая ждет гудка к отправлению своего поезда.

Позднее Михаил спрашивал себя, что же действительно мешало ему произнести волшебную фразу. Было ли это воспоминание о буйном месье Жюре или призраки тех, кто в Шабаце и Париже легко находили путь в постель Драги? Или препятствием явилось предупреждение короля Милана? Даже после нескольких лет, проведенных на просвещенном Западе, Михаил оставался в достаточной мере сербом, чтобы с легким презрением относиться к женщине, отдающейся мужчине без благословления церкви. Женщина может быть или потаскухой, или праведно чистой матерью его будущих детей, никогда — тем и другим одновременно. Кроме того, любой серб ценит мужскую дружбу гораздо выше отношений со слабым полом. Любовный акт длится мгновения, дружба же, напротив, — всю жизнь. Милан был о Драге дурного мнения, и поэтому Михаил должен был выбирать между ними двумя. Как истинный серб, он выбрал не женщину, а друга.

Михаил спрашивал себя, вспоминает ли Драга, сидя в королевской ложе Национального театра, о тех мелких, но ужасных унижениях, которые он доставлял ей. Напоминают ли поцелуй руки, которым король приветствует ее на глазах всего света, и элегантная езда на четверке по Белграду вечные отказы Михаила взять ее с собой на послеобеденные прогулки на Теразию?[23]

При мысли о том, что она делит постель с Александром, в душе у него вновь вспыхнул гнев, теперь направленный против этого молодого сумасшедшего, изображавшего из себя мужчину. Он наверняка вскружил Драге голову обещаниями, которые никогда не сможет выполнить. Рано или поздно королю придется вступить в брак. Что же тогда будет с Драгой?

Если бы кто-нибудь в тот злосчастный зимний вечер сказал Михаилу, что не пройдет и трех лет, как Александр возвысит Драгу до положения своей законной супруги и королевы Сербии, он бы плюнул ему в лицо. Или помчался бы на улицу Короны, ворвался во дворец и заставил бы Драгу покинуть короля и выйти за него замуж.

Звук легких быстрых шагов вернул Михаила к действительности. Любица торопливо шла от дома, щеки ее горели, глаза были полны испуга.

— Там гвардеец из королевского дворца, из Конака… ты должен явиться к генералу Петровичу… — прошептала она, не переводя дыхания.

Михаил встал. «Значит, им известно, где я был». Но почему посылают за ним кого-то из дворцовой стражи, а не полицию?..

— Я скажу ему, что не нашла тебя, — продолжала Любица. — Спрячься в старом курятнике. Он весь зарос бурьяном, его и не видать снаружи. Оставайся там, пока не стемнеет, а потом…

Он ласково погладил ее по щеке.

— Нет, нет. Я лучше спрошу, что им от меня надо. И пожалуйста, не бойся. Я не сделал ничего дурного.

— Да для них это и не важно. Для этой женщины, во всяком случае! — Глаза Любицы неистово сверкнули. — Тебя слишком долго не было, ты не представляешь, что тут творится.

— Ну ладно, успокойся, все будет хорошо.

Рассказал ли кто-нибудь уже Любице, что «эта женщина» жила когда-то здесь, в желтом домике?

— И почему ты так злишься на королеву? Она же тебе ничего не сделала.

— Потому что она дурная. Бесстыдная. Когда она выезжает в открытой коляске, король с нее глаз не сводит. А на людей, которые его приветствуют, он даже и не взглянет.

— Ну, в этом ты должна упрекать короля, а не ее.

— Да ей же это нравится! Просто совести у нее нет. И она терпит, что человек, да к тому же еще и король, выставляет себя перед всем белым светом дураком.

Гвардеец в безупречном, украшенном желтыми аксельбантами голубом мундире стоял, облокотившись на столб забора, и задумчиво жевал травинку. Увидев Михаила, он, приветствуя его, вытянулся по стойке «смирно». Приказ, который гвардеец передал в конверте, был написан на официальной бумаге с печатью. «Капитану Михаилу Василовичу надлежит немедленно явиться в Старый Конак к генералу Лазе Петровичу».