— Давайте начинать, Милица, — вздохнула Драга. — Интересно, что они ожидают от меня сегодня.

— Что на этот раз у нас новенького, Мика? — спросил генерал. Это был действительно день сплошных неприятностей.

— Генерал Цинцар-Маркович просит безотлагательно аудиенции у короля, — доложил Наумович, едва переводя дыхание.

— Ей-богу, когда такое слышишь, можно подумать что турецкая армия стоит у ворот. Что же ему надо?

— Этого он не сказал.

Когда король встает поздно, как, например, сегодня, разговор с премьер-министром может поломать весь дневной график.

— Где он?

— Ждет в моем кабинете, — сказал Наумович.

Мика был уже побрит и одет в свежий мундир, но неважный вид его оставался неизменным. Лаза подумал, как может человек так постареть за одну ночь.

— Почему Вы не доложили о премьер-министре прямо королю? Зачем Вы прибежали ко мне?

— Потому что король не желает его принимать. Его величество распорядился ни в коем случае не впускать премьер-министра, если он придет. — Наумович выглядел совершенно несчастным. — Я просто не знаю, как мне быть.

— О чем тут особенно думать? Скажите премьер-министру, чтобы он шел домой.

— Он говорит, что не сходя с места подаст заявление об отставке, если король его не примет.

— Вполне возможно, ему придется это сделать и в том случае, если король его примет. Александр назначит новый кабинет. Это и так происходит каждые пару месяцев.

Тем не менее Лаза встал, испустил тяжелый вздох разочарования и покинул свой кабинет; за ним с видом жертвы, ожидающей наказания, поплелся Наумович.

Цинцар-Маркович, генерал и премьер-министр, застыв, словно памятник самому себе, безмолвно сидел в кресле, которое предложил ему Наумович. Высокого роста и приятной внешности, во многом он напоминал покойного короля Милана, не обладая, правда, его шармом. Будучи старше Лазы по возрасту и положению, он приветствовал того легким кивком. Только по нервному подрагиванию усов Цинцар-Марковича можно было догадаться о его недовольстве.

После нескольких общих фраз, на которые премьер-министр отвечал ледяными «да» или «нет», Лаза сказал:

— В настоящий момент на приеме у короля наш посол в Болгарии Павел Маринкович. Но я посмотрю, что смогу для Вас сделать.

— Я знаю, кто такой Маринкович, — проворчал премьер-министр. — Я сам его назначал. — Он вынул часы. — Я даю Вам ровно одну минуту, генерал. Или Вы доложите обо мне королю, или я войду к нему без доклада.

Если он надеялся сбить Лазу с толка, то должен был разочароваться.

— Это бы Вам ничего не дало. Вы сами прекрасно знаете, как строго требует его величество соблюдения придворного этикета.

— Здесь не двор королевы Виктории!

— Совершенно верно. Но тогда Вы были бы не генерал Цинцар-Маркович, а граф Балфур[34].

Не дожидаясь ответа премьер-министра, Лаза направился в прилегающую комнату, где происходили обычно заседания кабинета, а иногда и неформальные небольшие приемы. Стены комнаты были украшены картинами героического прошлого Сербии кисти Влахо Буковача[35]. Из узкой щели задернутых гардин падал луч света на мраморный бюст королевы Драги. Лаза непроизвольно сравнил нежный улыбающийся лик бюста с испещренным морщинами лицом королевы, которую видел сегодня утром.

Двустворчатая дверь в зал аудиенций, обставленный на турецкий манер перетянутыми шелком диванами и отделанными перламутром банкетками, была открыта настежь. Возбужденный, переходящий временами на крик, король говорил для обстановки комнаты, предполагавшей доверительное общение, слишком громко и резко. Павел Маринкович, элегантно одетый мужчина за тридцать, постоянно поворачивался, чтобы оставаться лицом к королю. Александр оборвал себя на полуслове, увидев входящего Лазу. Адъютант поклонился, подошел ближе и сделал еще один поклон.

— Простите, что помешал, Ваше Величество, но премьер-министр просит срочную аудиенцию.

Король нахмурился, снял нервно дрожавшими пальцами пенсне и протер его носовым платком. Когда Лаза увидел перед собой это молодое, без привычных стекол лицо, он снова поразился, каким причудливым образом оно было похоже на лицо его матери. Но бледная кожа, мешки под глазами и словно маска застывшее на лице выражение недовольства не позволяли признать даже самым верным подданным, что король выглядит хорошо. В то же время о его матери без обиняков говорили как о самой красивой женщине, когда-либо сидевшей на троне. Императрица Австрии Елизавета, королева Англии Александра, урожденная датская принцесса, Евгения де Монтихо — все они были женщинами необычайной привлекательности, но ни одна из них не обладала полной совершенства и в то же время одухотворенной красотой матери Александра Наталии Кешко.

Летним днем 1874 года Наталия впервые ступила на сербскую землю. Еще в мае известие, что правящий князь — Сербия стала королевством только в 1882 году — выбрал себе в жены не какую-нибудь высокородную принцессу, а русскую из незнатной семьи, вызвало во всей стране разочарование и даже возмущение, но все разговоры смолкли, когда народ увидел Наталию, сидевшую рядом с женихом в открытой карете. Сопровождаемая одной из теток по пути к владениям Кешко в Крыму, она прервала свое путешествие на один день в Белграде, прежде чем отправиться пароходом вниз по Дунаю. Лаза Петрович, тогда свежеиспеченный лейтенант, со своей ротой стаял в почетном карауле у причала. Наталия, в батистовом платье с розовыми и белыми полосами, в крошечной розовой шляпке из вуали на иссиня-черных волосах, напоминала расцветший бутон розы. В свои восемнадцать лет, стройная и, казалось, легкая словно перышко, она была преисполнена чувственности, как любимая наложница какого-нибудь паши.

С непринужденностью богатых, которые в любых обстоятельствах чувствуют себя неуязвимыми, она позволяла оценивать себя вельможам и глазеющей толпе, а ее никогда не казавшаяся утомленной улыбка и готовность отвечать на самые нелепые вопросы мгновенно завоевали симпатии недавних недоброжелателей.

В жилах Наталии текла русская и бессарабская кровь с доброй частью левантийской. Ее семья имела обширные владения на юге России, благодаря чему Наталия воспитывалась в большей свободе и роскоши, чем большинство принцесс королевских кровей. От боготворивших дочь родителей она никогда ни в чем не знала отказа, а ее красота сводила с ума в равной мере и мужчин и женщин. Поскольку многие сыновья и дочери семейства Кешко женились и выходили замуж за отпрысков аристократических кровей и их деньги помогли вновь засверкать многим известным историческим именам, Наталия была представлена царскому двору и в дальнейшем вращалась в блестящем обществе различных стран.

Лаза был так же ею очарован, как и простая глазевшая на нее домохозяйка или любой солдат из толпы. От красоты Наталии перехватывало дыхание, и совершенно особенная, глубокая страсть к ней удивительным образом стала лейтмотивом его жизни. Любой мужчина, признавался себе Лаза, неважно, донжуан или зубоскал вроде него, тоскует временами о женщине, которую бы он боготворил, вовсе не стремясь обладать ею. То, что он испытывал к Наталии, было сравнимо с поклонением, которое чувствовал молодой монах к Деве Марии, нечто, сходное с восхищением Венерой Милосской ее почитателей. Это не мешало ему заводить многочисленные связи с женщинами — в том числе и с Драгой, в конце концов жениться на одной из них и нажить с ней четырех детей. Даже недостатки характера Наталии не смогли разрушить этой привязанности, которая выражалась также и в непоколебимой преданности Лазы ее сыну Александру.

Сходство между матерью и сыном никогда больше не поражало Лазу так сильно, как во время церемонии, последовавшей после отречения Милана от престола и при которой тринадцатилетний Александр в Белом зале Нового Конака был провозглашен королем Сербии.