– Что вы стоите, Владимир Петрович? Садитесь. Вы произнесли прекрасный тост, позвольте поздравить вас, – сказал Николай и пожал ему руку. И Владимир Петрович сел, не сказав больше ни слова. Но он продолжал пить и с интересом прислушивался к речам.

Он напомнил Лейле ее отца. Более того, временами ей казалось, что этот сидящий за столом, молчаливый, грустный и потерянный человек – ее отец.

Он продолжал пить. Остальные вставали со своих мест, танцевали под громкую музыку, затем возвращались, чтобы выслушать очередной тост и чокнуться бокалами, или посмеяться над чьей-то шуткой. Они от души смеялись всему, даже совсем несмешному. А Лейла то и дело возвращалась взглядом к подавленному, сидевшему в одиночестве мужчине. Она подошла и села рядом с ним.

– Мне понравился ваш тост, – обратилась она к охраннику.

Владимир Петрович удивленно посмотрел на нее. От выпитого взгляд его был блуждающим.

– Наверное, я сказал не то, что надо. Они правы. Люди празднуют основание центра, а я рассказываю им о побежденной армии, которой больше нет. Какая глупость!

– Нет, не глупость. Мне, например, хотелось, чтобы вы договорили.

Он кивнул ей с грустной улыбкой, в которой сквозила признательность.

– Я никогда не думал, – продолжил он, – что в конце концов стану работать сторожем в спортивно-оздоровительном центре для богатых и воров. Но что тут скажешь! Жалко. Мы были великой страной, а теперь…

И Лейла, не раздумывая, спросила:

– Вы знаете, что мой отец был коммунистом?

Он не выразил удивления, а только покачал опущенной головой. Затем поинтересовался:

– А теперь?

Лейла немного помолчала, будто удивленная его вопросом, и ответила:

– А теперь он молится.

Охранник снова покачал головой и промолчал.

Лейла тоже умолкла и продолжала сидеть рядом с ним. У нее было ощущение, будто она сидит рядом с отцом.

Впервые в жизни Лейла почувствовала твердую уверенность, что они с отцом находятся по одну сторону баррикад. Между ними не оставалось разногласий, и молчание их было выразительнее всяких слов.

Она подняла взгляд на остальных, поглощенных весельем, танцами и шумом. Люди в дорогих нарядах плясали под быстрые ритмы громкой музыки, распространяя вокруг пряные ароматы духов. «Они вернутся домой усталые, – подумала Лейла, – а завтра начнется новый день, и они придут на работу в других нарядах, красивых и элегантных, потратив уйму времени, чтобы навести лоск на туфли, ногти, лица. Потом пройдет день, и к вечеру они вновь вернутся домой усталые».

Лейла впервые подумала, что они, как и ее отец, ведут каждодневную борьбу, но – совсем другого рода: борьбу за яркую внешность. Внешность, которая день ото дня лишалась всякого содержания.

Незадолго до окончания вечера Владимир Петрович, уже совсем пьяный, встал и произнес дрожащим голосом:

– Может быть, вам этот тост тоже не понравится, но я хочу выпить за великий Советский Союз!

– А почему не понравится?! – отозвалось множество пьяных голосов. Все поднялись и с хохотом чокнулись бокалами. Все были пьяны, и тост понравился им до такой степени, что и следующие бокалы они пили за великий Советский Союз. И каждый раз этот тост вызывал у них сумасшедший приступ смеха, и даже Владимир Петрович в пьяном припадке стал смеяться вместе с ними.

В ту пору людям только и оставалось удивляться новшествам, которые потоком хлынули в Россию, – по земле, морю, воздуху, через газеты и экраны телевизоров. Разные товары, продукты, реклама, сопровождавшая их, разговоры, образ жизни – все было странно и ново.

Настя и ее друзья возвращались из поездок в Европу с массой новостей и фотографий, запечатлявших улицы, площади, здания изнутри и снаружи, людей, чужие небо и воздух. У всех этих фотографий, которыми журналисты сопровождали свои статьи, был один девиз: «Насколько Запад опередил нас цивилизованностью».

Андрей разделял это мнение, но ему трудно было согласиться с их стремлением к возвеличиванию новых российских политиков, которые, на его взгляд, толкали страну к гибели. Однако – как это было всегда – не политические взгляды определяли его отношения с людьми.

Однажды Настя позвонила ему и попросила приехать как можно скорее: она наконец подыскала подходящую квартиру для покупки – просторную, в одном из новых районов Петербурга. Андрей поехал сразу, не потому, что спешил с покупкой, а потому, что Настя сообщила ему, что выставила на продажу свою хрущевку, и что есть желающие ее купить. Попросив ее повременить, он бросился в Питер с намерением убедить жену не продавать старую квартиру. Эта квартира с ее мебелью и запахом была настолько ему дорога, что он объявил Насте о готовности купить для нее квартиру ее мечты, но с условием, что хрущевка со всей обстановкой перейдет к нему. Настю это удивило, но она попыталась понять его:

– Ты бизнесмен и чуешь прибыль на два года вперед. Ты знаешь, что в будущем эта квартира будет стоить вдвое дороже.

Андрей не стал спорить. Он был уверен: она его не поймет. Ничто не связывало его с этой квартирой, кроме того, что она напоминала ему детство и хранила запах прошлого. В эти минуты он – пожалуй, впервые – подумал о том, как сильно отличается Настино понимание «ценности» от его собственного.

Два дня они провели в разъездах, оформляя квартиры и перевозя вещи, и Настя не переставала мечтать и строить планы:

– Андрюша! Ты знаешь, как я ее обставлю, когда закончат ремонт? Во-первых, я поставлю совсем немного мебели. Не хочу загромождать пространство вещами, хочу, чтобы, попадая домой, я чувствовала свободу. Во-вторых, там будет много стекла и зеркал, потому что прозрачность и зеркала размывают границы и дают чудесное ощущение легкости. Поверхности столов будут стеклянными, дверцы в шкафах – зеркальными, двери комнат – тоже стеклянными. И потом, я не хочу покрывать стены обоями, особенно в рисунок, как в моей квартире сейчас. Глядя на них, я каждый раз ощущаю себя словно в лабиринте. Я выкрашу стены в белый цвет, и мебель тоже будет светлая. Андрюша, ты увидишь, я сделаю так, что ты, входя в квартиру, будешь чувствовать, будто попал в безграничное пространство.

И пока она говорила, в воображении Андрея представал облик новой квартиры – белой, голой, холодной и безжизненной.

Он собирался уехать сразу после завершения всех процедур оформления, но Настя удержала его: она собиралась отметить покупку новой квартиры вместе с друзьями в бане. Андрей остался.

На вечере он стал много пить, пытаясь заглушить непонятно отчего появившееся мрачное настроение.

Настя заметила его подавленность и, присев к нему на колени, начала его целовать. Но он не реагировал на поцелуи так, как она того желала. И продолжал пить.

Он не знал, как это произошло. Помнил только, что Катя, голая, села рядом и стала кокетничать с ним на глазах у Насти. Реакция Насти была странной: она рассмеялась. Его удивление сменилось еще большим, когда Настя придвинулась к нему, и они вдвоем с Катей принялись возбуждать его.

Он не помнил, в какой момент начал тонуть. Мгновение спустя увидел себя содрогающимся в экстазе и погружающимся в человеческую массу, где не было ни лиц, ни имен. Масса росла – к ним стали присоединяться остальные. Все ощущения перешли в одно дикое телесное наслаждение, – оно сотрясало его грубо и жестоко.

Ему казалось, будто он теряет сознание и падает в другой, странный мир, – мир безумного упоения. Ему не хотелось сопротивляться этому падению.

Он испытывал невиданный восторг, подобного которому не знал никогда раньше. Он совокуплялся с кем-то, не видя лиц, и уже нельзя было различить, кто с кем. Все лица стерлись, и Андрей с помутненным сознанием погружался в безумный, безграничный экстаз, – мерещилось, будто все остальные женщины и мужчины проникали в него, вскрывали, извлекали и взрывали скрытые в нем страсти и желания. Он едва не умирал от наслаждения.

Они занимались сексом по-новому, без всяких ограничений, вели себя с абсолютной свободой, позволявшей делать все, что приходило в голову, – без колебаний и оглядок. Ради достижения полного удовлетворения позволялось все.