Она помолчала немного, глядя на заходящее солнце, затем произнесла:

– Я не понимаю, отчего и откуда это безумие…

Через некоторое время Андрей спросил:

– Почему вы не плачете?

Она взглянула на него с неодобрением:

– Потому что слезы – дурная примета. Боюсь, что если буду оплакивать Сашу, он в самом деле умрет. Я вижу его каждый день и обещаю, что не буду плакать, пока не найдут убийцу.

Андрей встал. У него так сдавило в груди, что он не мог оставаться здесь ни минуты. Он отдал Светлане Аркадьевна часть своих денег и ушел.

Андрей брел, сам не зная куда. Солнце начинало садиться. Ноги сами собой привели его к озеру, окруженному соснами. Раздевшись, он вошел в воду и поплыл. Затем перевернулся на спину и стал смотреть в небо. Стемнело, и кругом воцарилась странная тишина. Но Андрею казалось, будто до него доносятся далекие девичьи голоса, распевающие «Катюшу». Вместе с песней с верхушек деревьев и из серого пространства до Андрея доносились грохот движущегося поезда и веселые приветствия людей, стоящих вдоль железной дороги и размахивающих кепками. Андрей увидел простирающиеся вдаль пшеничные поля и услышал Сашин голос: «Пошли ко мне, мама сказала, что приготовит сегодня вкусные пирожки с капустой». Затем ему послышался их топот, когда они бежали по тротуару, чтобы успеть вскочить в трамвай. За его окном улицы Ленинграда тянулись тихо, изгибались надежно, и люди шли уверенно и не торопясь.

Ему показалось, что там, на вершинах деревьев, воздух был другой: чистый и легкий.

Он перевернулся на живот и доплыл до берега. Быстро оделся и зашагал. С волос его все еще капала вода. Он пытался идти быстро, но ему это не удавалось: пробираться сквозь тяжелый воздух было нелегко.

Когда поезд тронулся, Андрей вдруг понял, что Ленинград, где он прожил шесть лет и с которым были связаны лучшие воспоминания его жизни, город, который он любил и по которому постоянно тосковал, превратился в звезду, сверкавшую на небосклоне прошлого. Ленинграда больше нет, как нет больше Саши и не будет Лейлы. По сторонам железной дороги клонились сосны, издавая последние вздохи ушедшего времени, а в далеком небе угасала закатившаяся звезда любимого города.

Волнение Лейлы стало возрастать, когда стюардесса объявила о посадке самолета в международном аэропорту Аммана. Это волнение походило на то, которое она испытала, когда впервые прибыла в Москву семь лет назад, не имея ни малейшего понятия о том, что ждет ее в незнакомой стране. Лейла вспомнила пережитые тогда напряжение и страх, когда она с чемоданами в руках прошла последний пункт таможенного контроля и вышла в неизвестность. Но отступать было некуда, и ей предстояло окунуться в этот новый для нее мир.

В аэропорту ее встречали отец и брат Мазен. Отец был немногословен, и Лейла бы не поверила, что он рад ее приезду, если бы не арбуз. Заметив недалеко от дороги, ведущей из аэропорта, палатки с горами арбузов, она, не видевшая их с прошлого года, удивленно воскликнула: «Ой, арбузы!» Отец спросил: «А что, ты еще не ела их в этом году?»

Лейла покачала головой. Отец тут же остановил машину и купил сразу три арбуза, и она сочла это искренним выражением его радости, подумав, что отец не умеет выражать чувства словами.

Стояла жара. Кипарисы, растущие по сторонам дороги, были покрыты пылью и клонились от ветра. За ними тянулись голые луга, по которым тут и там кружились пыльные столбы, похожие на диких животных, разгуливающих по своим владениям. Когда подъехали к городу, Лейла различила доносившийся издалека призыв к молитве. Этот печальный голос, который она не слышала целых семь лет, вызвал в душе непонятную грусть. Отец пробормотал короткое заклинание. С первых минут встречи он казался Лейле другим, не тем, кого она покинула семь лет назад: волосы поседели, лицо постарело.

Но главное отличие заключалось не в этом. В чем? – она не могла понять.

Дома, обходя комнаты вместе с матерью, Лейла увидела через приоткрытую дверь родительской спальни отца, сидящего на полу в молитвенной позе. Она знала о перемене, произошедшей в нем, и, тем не менее, зрелище показалось ей необычным. Мать с удовольствием прокомментировала:

– Наконец-то он обратился к Богу и теперь не пропускает ни одной молитвы. А иногда встает по ночам и читает Коран.

Мазен же добавил насмешливым тоном:

– Но он все еще работает с народом: зимой участвует в массовых молитвах о ниспослании дождя. В прошлом году организовал такую молитву и призывал к участию в ней с таким же рвением, как призывал раньше к демонстрациям и протестам.

Мать недовольно замахала руками:

– Но молитва, в отличие от демонстрации, всегда уместна и приносит свои плоды.

– И дождь пошел? – спросила Лейла с любопытством.

– Нет, – ответила мать. – Но я имею в виду, что она в итоге ведет в Рай, а не в тюрьму.

Вздохнув, мать добавила:

– Как бы там ни было, отчаиваться нельзя. Дождь наверняка будет.

– А ты видишь на небе что-то, кроме адского пекла? – спросил Мазен тем же насмешливым тоном.

Мать ничего не ответила. На небе действительно стояло одно лишь палящее солнце – ни облака, ни дождя, ни надежды.

В тот день отец был чем-то обеспокоен: уходил и возвращался, разговаривал со всеми, кроме Лейлы, хотя внимательно прислушивался к каждому ее слову и пожеланию. Если она просила воды, отец спешил сам подать стакан.

Вечером, когда все разошлись и Лейла осталась одна на веранде, отец пришел и сел с ней рядом. Неожиданно он положил руку ей на плечо, и она приблизилась к нему, чтобы он мог ее обнять. Она почувствовала быстрые удары его сердца, затем услышала его взволнованный голос:

– Я горжусь тобой. Ты оправдала мое доверие.

И в этот момент, когда отец обнимал ее с волнением и силой, Лейла поняла, что ее успех принадлежит не только ей, но и отцу. Это было его решение – отправить дочь на учебу, и неудача означала бы в первую очередь поражение для него.

За те семь лет, что она провела в России, отец написал ей всего один раз, а потом стал ограничиваться приветами, которые передавал через других. Лейла вдруг поняла, что за этим его молчанием стояло тяжкое, терзающее беспокойство, не позволявшее ему писать. В течение семи лет судьба Лейлы не только беспокоила отца, а – скорее всего – мучила его до того самого дня, пока он не убедился, что его решение об отправке дочери на учебу за границей не было ошибочным и его замысел оказался удачным. И даже, возможно, это решение – или она сама, Лейла, – было единственным удачным замыслом во всей его жизни.

Оказавшись в теплых объятиях отца, который прижимал ее к себе с необычайной нежностью, Лейла почувствовала к нему глубокую жалость. Ей захотелось сделать для него что-нибудь хорошее. Но что она могла? Тем более что за этой удачей, которой он так гордился, она скрывала новое оправдание для поражения другого рода. Лейла закусила губу, борясь с ужасным чувством вины.

Возможно, отец никогда не узнает о том, что она совершила, и, очевидно, нет повода для страха, – во всяком случае, в эти минуты. Но факт, что внутри успеха скрывалось самое большое разочарование для отца, камнем давил ей на душу и вызывал стыд и сожаление.

За те три месяца, которые Лейла провела на родине, она увидела, что этот бунтарь, против которого она когда-то, дрожа от страха, осмелилась восстать, превратился в человека слабого, грустного, побежденного, сидящего на полу со склоненной головой и вымаливающего милости у Бога. За все это время он ни разу не спросил дочь о том, что произошло в Советском Союзе. В тех редких случаях, когда разговор заходил об этом, он недолго слушал, а затем, не дожидаясь окончания беседы, вставал и уходил. И лишь однажды, когда Лейла начала рассказывать о белых ночах Петербурга, с любопытством поинтересовался:

– А как тогда люди держат там уразу?

– Я не знаю ни одного, кто держал бы там пост, папа.

Лейла тут же пожалела о своем ответе, но отец не возразил и не высказал недовольства. Это обстоятельство навело ее на другую мысль: ее верующий отец, не пропускавший ни одной молитвы, встававший по ночам для чтения Корана, не пытался повлиять на кого-либо из своих детей и увлечь их на тот же путь. Ее сестра Юсра была свободна в выборе одежды и друзей, а брат Мазен, который был моложе ее на четыре года, обладал уже сформировавшимися и далекими от религиозных убеждениями. А с ней, Лейлой, отец и вовсе не говорил на эту тему. Он исповедовал религию так, словно дело касалось его лично – и только. Лейла ожидала, что отец по причине своей религиозности воспрепятствует ее возвращению в Россию для продолжения учебы, но этого не случилось. Более того, он начал интересоваться расходами на обучение, которое теперь стало платным. Лейла не знала, откуда взялись те деньги, которые он вручил ей месяц спустя, – сумму, покрывавшую расходы на весь первый год учебы.