– А почему?

– Видимо, ты не ценишь то, что я не делаю этого из уважения к тебе и к нашим отношениям.

Он засмеялся язвительно:

– Не думаю, чтобы дело было в уважении или в нашей дружбе.

– А в чем, по-твоему?

– В страхе! Ты боишься. Боишься не меня и не других, и даже не своего отца. Ты боишься саму себя. Если бы ты действительно верила в то, что говоришь, ты бы никого не боялась. Ты просто сказала бы: «Это моя жизнь, и я поступаю, как хочу». Но ты не уверена, что идешь по правильному пути. Ты не уверена, что свобода означает беспредел. И считай, что это мой ответ на вопрос о свободе: то, о чем ты говоришь, – это не свобода, а переворот. В наше время распущенности бороться за свободу стало делом нелегким, потому что человек борется не против власти или общества, а, в первую очередь, сражается с самим собой, – за чистоту, непорочность, за идеалы, в конце концов! Я понимаю, что это очень трудный выбор. И как бы я хотел, чтобы ты выстояла, но увы…

Из их разговора Рашид убедился, что Лейла грешит во второй раз. А может быть, в третий, или четвертый, или… Один Бог знает, какое место занимает этот человек в списке ее любовников… Рашид не знал, как пережить эту новую боль, когда старая еще не улеглась в его душе.

Он не ожидал, что в этом мире есть хоть что-то, способное отвлечь его от страданий. Но случилось так, что Рашид забыл о Лейле на целых две недели. Неожиданно разорвался занавес, висевший перед глазами, и забрезжил слабый свет, в котором Рашид заприметил призрак жизни. В тот период Ельцин распустил парламент, депутаты объявили о своем несогласии и в знак протеста отказались покинуть здание парламента. Вместе с ними там оставались многие другие люди. Здание было блокировано, вода и электричество отключены, прекращена доставка продуктов, запрещен вход журналистам. В течение двух недель Рашид следил за происходящим так, будто сам находился в блокаде. И будто то железное заграждение, которое московская милиция соорудила вокруг здания, сомкнулось вокруг него самого. Но чем больше сжималась блокада, тем свободнее Рашиду становилось дышать. Он неожиданно убедился, что борьба еще не окончена, и жертва еще не испустила последний дух, и есть надежда…

Стойкость депутатов, добивавшихся исполнения закона, их заседания, проходившие при свечах, их вечера с патриотическими песнями и стихами, затем демонстрации, вспыхивавшие ежедневно на площадях и улицах Москвы в поддержку депутатов, – все это было подобно дозам кислорода и сгущенной крови, которыми питали раненое тело, чтобы вдохнуть в него жизнь. И Рашид дышал в точности так, как если бы реанимировали его самого.

На протяжении двух недель он проводил большую часть времени перед телевизором, наблюдая прямую трансляцию с поля сражения. Иногда вставал, чтобы позвонить по телефону, и кричал на Галину, если та, воспользовавшись моментом, переключала на другой канал. Он разговаривал с друзьями, чтобы те разделили с ним эти жизненные потрясения.

– Это то, во что я всегда верил в глубине души: битва не окончилась так просто, как казалось. Борьба еще идет, но это долгая и тяжелая борьба. То, что происходит сейчас, доказывает, что честные люди легко не сдаются. Ты слышал, что сказал сегодня …? Это заявление, свидетельствующее о сильной позиции и воле. Дружище, я настроен оптимистически. Даже если эта битва не принесет им победы, она вновь откроет борьбу, которая, как нам казалось, окончилась навечно.

Надежда его оказалась напрасной. Силой оружия битве был положен конец – на тринадцатый день пушки танков обстреляли здание парламента, и там вспыхнул огонь. Осажденные вышли из здания – или полумертвые, или побежденные – как казалось Рашиду, навсегда. Затем на танки поднялись подростки и стали танцевать, радостно размахивая российскими флагами. Триколор объявил о своей победе над красным пламенем, все еще вспыхивавшим в окнах, над алой кровью, вытекавшей из раненых тел, над светом свечей, над словами стихов и гимнов, которые разорвались, разлетелись и сгорели.

Все это Рашид не просто наблюдал на экране телевизора, – случившееся вспыхивало, сгорало, истекало кровью в пространстве его души, и он испытывал все большее удушье, задыхаясь. Когда Ельцин объявил о своей полной победе со словами: «Мы сегодня расчищаем остатки той грязи, которая скопилась за последние семьдесят лет», в душе Рашида умерли последние надежды и мечты. Его дух остался блуждать во мраке, обнаженный, бледный, не в силах выбраться из костра, и разгораясь, словно в вечном аду.

В один из тех вечеров зазвонил телефон, и Галина, подняв трубку, недовольно сказала:

– Это твоя землячка, хочет поговорить с тобой.

– Скажи ей, что я сплю. И вообще, если позвонит еще раз, отвечай, что я не хочу ни о чем с ней говорить.

Галина осталась довольна ответом до такой степени, что тотчас передала его слова буквально. И хотя Рашиду была неприятна ее грубость, он не выразил возмущения. Вместо этого укрылся одеялом с головой, безуспешно пытаясь уснуть.

Лейла следила за событиями в Москве с тем же волнением, напряжением и надеждой, и когда все окончилось так печально, не устояла перед желанием поговорить с Рашидом. Но он отказался. Она ожидала такую реакцию, но все же позвонила со слабой надеждой, что он ответит, и она спросит о его делах и скажет, что тоже потрясена произошедшим.

За то время Лейла ни разу не встретилась с Женей. И когда события окончились, решила навестить его. Хотелось встряхнуться, освободиться от тревоги последних дней. Но едва вошла в квартиру, остолбенела и возмутилась: Женя заканчивал картину, где она была изображена нагой. Лейла не поверила своим глазам: «Кто позволил тебе? Как ты можешь делать это без моего разрешения?!» Она кричала и в ярости поливала картину красками, словно сама стояла обнаженная перед публикой, не зная, чем прикрыть наготу. Женя пытался остановить ее, но она залила краской и его, затем бросила картину на пол и стала резать ножом, оказавшимся под рукой.

– Ты сумасшедшая! Перестань! – голосил Евгений, но она не переставала рвать картину.

– Зачем ты это сделал? Зачем? – спрашивала она, тяжело дыша.

– Я пишу все, что заслуживает быть запечатленным.

– Но я запретила тебе делать это! Тебе следовало считаться с моим мнением!

– Я не нашел убедительного объяснения твоему запрету.

– Это не твое дело – убедительно или нет! В любом случае ты должен был считаться с моим желанием! – кричала Лейла, хватая другие картины, на которых он изобразил ее в одежде, и разрывая их тоже, сама не зная почему.

Нервы ее не выдержали. Лейла упала и разрыдалась. А Женя, облитый краской, стоял неподвижно, ошеломленно глядя на уничтоженные картины.

В последовавшие дни она не находила себе места – от гнева, обиды, переживаний, размышлений о Рашиде, отце и сплетнях. Она шагала по улицам, и горизонт впереди разрывался и заливался красками разных тонов, и все они были мрачными. Ни радуги после дождя. Ни звездочки на небе. Небо в Петербурге далекое, и темнота его мягкая, без звезд.

Они не виделись месяц. Женя не пришел к Лейле, как она ожидала. Вначале она хотела, чтобы он извинился. Потом ей хотелось, чтобы он просто пришел. А когда этого не случилось, она стала биться в темноте в поисках проблеска света, способного спасти ее от всего, – в поисках любви.

Лейла добралась до квартиры Евгения изможденная. Она мечтала броситься в его объятия, послать к черту весь мир и спастись самой.

Она нашла его с девушкой. И ощутила полную безысходность – не было пути ни вперед, ни назад, ни вправо, ни влево. Все исчезло, оставив место одной-единственной мысли: любви нет.

Лейла слышала разговор и не улавливала его смысл. В конце концов, девушка ушла, и Женя затащил Лейлу к себе. Она продолжала стоять и не слышала его. Потом сказала, глядя куда-то в пустоту:

– Я не предполагала, что ты способен мне изменить.

– Мне очень жаль, но ты не должна забывать, что я ничего не обещал тебе.

Она взглянула на него с укоризной, словно видела впервые: