– Не переживай и не беспокойся! Твоя мама может спать у меня в комнате. – Она была рада случаю проявить свое арабское благородство.

– Дело не в месте, – сказала Люда.

– А в чем?

– Мы не ладим друг с другом. Не можем прожить мирно больше двух дней, на третий обязательно поссоримся.

Лейла молчала, удивленная услышанным. Но Люда тут же добавила:

– Наши отношения остаются хорошими, пока мы находимся далеко друг от друга. Мы мило и дружески беседуем по телефону, а стоит нам встретиться – так не дай Бог!

– А почему? – осторожно спросила Лейла. И сразу добавила извиняющимся тоном: – Можешь не отвечать, если дело личное.

– Личное? – усмехнулась Люда. – Да нет. Просто у нее очень тяжелый характер, с ней трудно ужиться. Даже отец оставил ее давно, когда мне было шесть лет. Она терпеть не может, когда ей перечат, особенно если это делаю я, ее дочь. И когда мы встречаемся, мать не находит другого занятия, кроме как критиковать меня. Ей ничего во мне не нравится. Когда я была маленькой, она не прощала мне малейших ошибок. Она хотела видеть меня правильной девочкой, без всяких глупостей. И даже когда она отдала меня в детский сад, я чувствовала себя отличной от других до такой степени, что с удивлением смотрела на остальных, которые вели себя глупо, не считаясь ни с кем.

Люда умолкла в задумчивости. Ее веселый и насмешливый характер растворился в напряженном молчании. Она добавила, все еще глядя куда-то вдаль:

– Так я и росла, молча ненавидя мать.

В первый момент слова Люды показались Лейле странными. Они шли вразрез с теми понятиями и нравственными устоями, на которых была воспитана с детства сама Лейла и которые ей в голову не приходило поставить под сомнение или пересмотреть.

Она не знала, в результате каких уроков или какого воспитания у нее сложились эти убеждения, но непоколебимо верила, что любовь к родителям – это, в первую очередь, долг, даже если отношения с ними далеки от идеальных. Ей не доводилось оспаривать эту истину даже мысленно, наедине с собой.

Она почувствовала, как по телу пробежали мурашки, словно его коснулся ледяной холод. Лейла ощутила, как помимо ее воли слова Люды проникают в самые глубины ее существа, вызывая в ней содрогание, – так содрогается больной от руки врача, когда она неожиданно нащупывает скрытый дотоле источник боли.

Внушал ли ей отец молчаливую и тихую ненависть, в которой Лейла не осмеливалась признаться себе самой? И почему перед ней представало лицо ее отца, когда Людмила рассказывала о своей матери? И правда ли, что ее любовь к нему – эта открытая и покорная любовь – продиктована лишь чувством долга?

Почему же Люда, не считаясь с чувством долга, могла с предельной простотой и легкостью говорить о том, как она ненавидит мать?

Лейла подумала, что такой человек, как Люда не может считаться с чувством долга. При всем желании подобные ей люди не способны хранить верность долгу, потому что понятие долга противоречит их чувствам, их честности, то есть противоречит их свободному волеизъявлению. И если бы Люда выразила не то, что испытывала на самом деле, подчинившись чувству долга, то покривила бы душой.

В ту ночь Лейла долго ворочалась в постели, словно лежала на гвоздях. Она встала, зажгла свет и подошла к окну, но ничего не разглядела. Город тонул в глухой кромешной тьме и казался безжизненным. Тогда она потушила свет и снова вернулась к окну. Не ради того, чтобы разглядеть что-либо за окном, а потому, что это таинственное и туманное пространство внушало ей еще большую растерянность и досаду.

Ненавидела ли она отца так же, как ненавидела Люда свою мать?

Да, когда Люда говорила о своей матери, перед мысленным взором Лейлы возникло лицо отца в тот момент, когда он подвергал ее наказанию. Он тоже хотел сделать из нее правильного ребенка и не умел прощать дочери глупостей.

Одной рукой он зажимал ей рот, не давая кричать, а другой тянул за маленькое ушко, готовое вот-вот оторваться, и грубо заталкивал в комнату, чтобы там, закрыв дверь, дать волю кулакам. Он бил ее, ухитряясь зажимать ей рот. Проявлял свою жестокость тайком, и Лейла была вынуждена сносить страдания молча, чтобы никто не услышал ее и не осудил поведение отца.

Но это было не единственное лицо отца. Он обладал многими другими лицами.

Стоило отцу оказаться в кругу людей, как его лицо становилось добрым и нежным. Лейла любила это лицо и в детстве часто пользовалась моментами, когда к ним в дом приходили гости, чтобы усесться к отцу на колени, как котенок, зная, что он не станет возражать. Более того, его добрая рука вскоре начинала поглаживать ее головку, – и потом ей совсем не хотелось покидать это уютное место.

Лейла выросла, так и не сумев понять причины двойственности в характере отца. Со временем она привыкла к ней, хотя, чем взрослее становилась, тем яснее ощущала расстояние, разделявшее эти два лица.

Позднее Лейла стала осознавать, что ее отец стремится выглядеть в глазах окружающих не только человеком с прогрессивными взглядами, борющимся за свободу, равенство и справедливость, но и старается преподнести этого человека с четко очерченным лицом – лицом мягкого, благонравного, доброго, цивилизованного человека.

Он хотел казаться совершенным, и ей и ее братьям и сестрам надлежало принять участие в формировании этого образа.

Иногда Лейле казалось, что за его чрезмерной требовательностью к детям скрывалось не беспокойство за их будущее, а страх, что их возможные неудачи могут нанести вред его столь тщательно оттачиваемому образу идеальной личности.

Для него понятие ошибки не ограничивалось рамками неправильного поведения. Ошибочным также считалось не соответствовать разряду «самый лучший». Детям вменялось в обязанность быть лучшими в учебе, а также отличаться достойным поведением, высокой сознательностью и глубокими знаниями и быть безупречными, хотели они того или нет, потому что они – его дети. Да, его дети должны стать успешными и особенными, чтобы могли дополнить и внести свой вклад в формирование – прежде всего в глазах окружающих – его идеального образа, к которому он стремился.

Дело, однако, заключалось не в том, что ее отец обладал двумя лицами сразу: лицом человека снисходительного, с которым он появлялся на людях, и другим – суровым, деспотичным, проявлявшимся внутри домашних стен, за закрытыми дверями. Память Лейлы хранила и другие лица отца, из-за которых понять его было нелегко.

Мысленно возвращаясь в прошлое, Лейла обнаруживала, что отец ее мало читал. И когда в партии произошли разногласия, и она раскололась на два лагеря, отец при определении собственной позиции руководствовался не четкими идейными соображениями, а, скорее всего, автоматически примкнул к тому лагерю, ближе к которому ощущал себя с точки зрения общинно-родственных отношений. К такому выводу Лейла пришла позднее. Она помнила, как в то время их дом превращался ночами в тайное место встреч товарищей по партии. Собрания продолжались допоздна, но роль отца тогда сводилась к роли хозяина дома, так как он мало сидел с товарищами, проводя большую часть собраний в заботах об угощениях, принося и унося подносы, опорожняя переполненные окурками пепельницы. Все это время мать не выходила из кухни. И однажды, когда один из гостей сказал в шутку, что их сборищам не хватает только мансафа[5], то отец настоял на том, чтобы мать приготовила его.

В тот день мать выразила недовольство:

– Они что, приходят сюда угощаться? Если так, то почему они не придут днем?

– Делай свое дело и не спорь! Ты ничего не понимаешь, – грубо ответил ей отец.

– Хорошо, тогда объясни мне.

– Ты хочешь поставить меня перед ними в неловкое положение? – спросил он, стискивая зубы, чтобы его не услышали в комнате. И вышел из кухни, бросив на мать строгий взгляд.

– Нет большой разницы между его отношением к родст венникам и к этим людям, просто с родственниками отношения открытые, а с этими – тайные. – Мать проговорила эти слова, отмеривая рис, думая, что муж не слышит ее. Но, как выяснилось, он стоял неподалеку и все слышал. Она узнала об этом только на следующее утро, когда отец сам заговорил на ту же тему. Вскоре разговор перешел в ссору, отец стал громко ругаться, а затем ударил мать, говоря: