— В этой жизни нет ничего вечного, и потому-то я хочу приготовить себя для вечной жизни в другом мире.
— Подумай, однако, с этого дня жизнь твоя должна принадлежать Богу.
— Она продлится недолго, быть может!
— Ты сомневаешься в его прощении?
— Я надеюсь на его милосердие.
— Хорошо, дочь моя! Бог принимает тебя, а я, служитель его, не только разрешаю, но и благословляю тебя на этот подвиг. Иди с Богом.
Он вышел из исповедальни, взял руку Мари и сказал ей:
— Иди с миром, дочь моя; последний день твоей свободы Бог озарил лучезарным светом солнца; иди, помолившись ему в храме, удивляться ему среди его творений! Я же предупрежу настоятельницу монастыря «Зеленая долина», основанию которого ты же помогла и который теперь отблагодарит тебя за это благодеяние. Когда ты намерена войти в него?
— Я бы хотела завтра, в этот же час.
— С Богом, дочь моя! — И, взглянув с улыбкой кротости на бедную Мари, священник удалился.
Мари взяла Марианну и отправилась с ней в пансион г-жи Дюверне. Там еще более она не заметила какой-либо перемены. Войдя туда, Мари спросила мадам Дюверне. Начальница пансиона не узнала своей воспитанницы.
— Вы не узнаете меня, — сказала ей Мари. — Впрочем, неудивительно, страдание так изменило меня! Я — Мари д’Ерми.
— Мари! — воскликнула мадам Дюверне. — Да, да, я узнаю вас теперь. Но зачем этот глубокий траур?
— Тройной: по отцу, мужу и дочери.
— Все трое умерли?
— Все, — отвечала Мари.
— Бедная женщина! И вы вспомнили о нас среди ваших несчастий! Благодарю и люблю вас за это еще более прежнего, дитя мое.
— Я пришла попросить вас…
— О чем, дитя мое?
— Дать мне на эту ночь ту самую комнату, которую я некогда занимала, а Марианне — занимаемую Клементиной, согласны ли вы?
— С удовольствием, и хотя они заняты, но я прикажу их очистить. А завтра вы уедете от нас?
— Завтра я покидаю свет и посвящаю себя Богу.
— Таков обет ваш?
— Да.
Мадам Дюверне не нашла что возразить. Она поняла, что печаль Мари была сильнее, нежели она воображала. Потом, взяв за руку свою питомицу, мадам Дюверне повела ее в бывшую ее комнату.
Ту же мебель, то же зеркало, ту же кровать увидела Мари, и недоставало только портрета ее матери, чтобы довершить впечатление прошлого.
Взрослая девушка стояла у окошка, кидая за окно хлебные крошки, и была до того углублена в свое занятие, что не обратила внимания на вошедших.
— Мадемуазель, — сказала ей Мари, — теперь вы занимаете эту комнату?
— Как видите, — отвечала, улыбаясь, молодая девушка.
— Я попросила бы вас уступить мне ее на сегодня. Некогда эта комната была моей, тогда я имела счастье быть пансионеркой, она полна для меня отрадных воспоминаний, и потому-то я хочу провести последнюю ночь между ними…
— Как! — возразила молодая девушка. — Вы жалеете о проведенных здесь годах?
— И даже очень! — отвечала Мари, поднимая глаза к небу.
— А я так только и думаю, как бы поскорее выйти отсюда. Слава Богу, впрочем, август месяц недалеко — и я скоро увижу свет. Говорят, он чудо как хорош?
Мари взглянула на говорящую с чувством глубокого участия; она ей напоминала самое себя.
«Четыре года назад я думала то же самое. Кто знает, может быть, и этому счастливому ребенку судьба готовит мою участь?» — подумала г-жа де Брион.
— Я отправлюсь ночевать в дортуар, — прибавила молодая девушка, — пользуйтесь же вашей комнатой сколько вам угодно.
— Дайте мне поцеловать вас, — отвечала ей Мари.
— С удовольствием.
— Мне кажется, что я осязаю свое собственное былое счастье, — проговорила г-жа де Брион. И она в последний раз улыбнулась милому созданью.
Потом Мари заглянула в соседнюю комнату. Там тоже все было в прежнем виде — и вот она оказалась среди своих воспоминаний, которые, как птицы, напевали ей о невозвратно минувшем.
— А что поделывает Клементина? — спросила ее мадам Дюверне.
— Сейчас узнаем, — отвечала Мари, и, обратившись к Марианне, она попросила у нее последнее письмо своей подруги.
Покопавшись в пачке писем, взятых в Париже, Марианна подала ей одно из них. Г-жа де Брион прочла следующее:
«Добрая Мари. Что это с тобой? Вот пятое или шестое письмо мое к тебе остается без ответа. Недавно я прочла в одном из журналов, что муж твой отправился в Италию и причиною этому — твое расстроенное здоровье. В самом деле ты больна серьезно? Напиши хоть строчку, чтоб успокоить твою подругу. Здорова ли твоя крошка, твой добрый отец и наш милый Эмануил? Слово «наш» не вызывает в тебе более чувства ревности? Не так ли, взрослое дитя?»
Мари прекратила чтение — слезы заволокли ей глаза — погодя немного, она продолжала:
«Мое письмо без сомнения, найдет тебя в Неаполе или в Риме, видеть которые было постоянным предметом твоих желаний — и я воображаю, что ты пробегаешь его под сенью померанцевого дерева или прогуливаясь по заливу в какой-нибудь гондоле. Я же вечно сижу в своем гнезде; но Адольф так добр ко мне, что я не верую даже в существование иных земель, как не подозреваю, что есть небо, которое могло бы быть чище раскинувшегося над нашим городком. Впрочем, кажется, сам Бог делает все возможное, чтоб привязать меня к здешней жизни!.. Объявляю тебе: у меня родилась прежирная девчонка, которую мы не успели окрестить еще и которая приедет, быть может, в Париж, чтоб попросить тебя дать ей имя — хоть твое собственное, потому что оно влечет за собою счастье.
Напишешь ли ты мне что-нибудь? Признаюсь, я с гордостью получила бы твой ответ из Неаполя; но была бы счастлива, когда б он прислан был мне из Парижа.
Прощаясь с тобой, добрая, милая Мари, прибавлю, что я остаюсь такою же, как была всегда, только счастливее, может быть, немножко — вот и все.
Поцелуй от меня твоего отца, дочь и даже самого де Бриона. Навсегда твоя Клементина Барилльяр».
Письмо выпало из рук бедной Мари — она невыносимо страдала. Марианна и мадам Дюверне плакали против воли.
Однако г-жа де Брион провела целый день в этом доме; она играла с детьми, которые, испугавшись сначала ее черного платья, привыкли к ней скоро, когда увидели, что под ним бьется нежное и любящее сердце. Она обедала с бывшей своей начальницей или, правильнее, сидела за одним столом с нею. Вечером, часов около десяти, она захотела отдохнуть.
Мари проснулась довольно поздно, простилась с мадам Дюверне, которая плакала при расставании с нею, как если бы она была ее родной матерью. Потом в сопровождении Марианны г-жа де Брион пошла по направлению к «Зеленой долине».
Новоотстроенный монастырь, освещенный утренним солнцем, ярко выделялся на темно-зеленом фоне окружающих его тополей.
Мари постучала у святых ворот обители. Престарелый священник встретил ее на пороге.
— Вот и я, отец мой! — сказала она.
— Хорошо, дочь моя, пойдем за мною.
Тогда Мари обратилась к Марианне, взяла ее руки и сказала:
— Прощай, моя вторая мать, неразлучная спутница и опора в тяжелых испытаниях моей жизни! Туда, куда я пришла теперь, ты не должна идти со мною. Отправляйся в Париж, не забывай мою дочь и хоть изредка сообщай о ней моему единственному и последнему защитнику, — она указала на священника, — который будет передавать мне эти известия, чтоб поддержать меня.
Они простились: Марианна плакала, г-жа де Брион казалась спокойною.
— Итак, отец мой, — сказала последняя, — здесь нет ни жены, ни дочери, ни матери — здесь грешница, которая страдает и раскаивается и которая молит Бога — принять ее под сень его.
И оглянувшись в последний раз на покинутый ею мир, она увидела Марианну, спускающуюся с тропинки, ведущей на дорогу в Париж. Она послала ей вслед прощальную улыбку и затворила за собой дверь, долженствующую разделить их навеки.
__________
Месяцев десять спустя после рассказанного нами вот что было напечатано в разных парижских журналах.
