Джима обидело, что Сэма не очень трогают его проблемы с отцом. А Джим–то ему открылся, ища всем существом поддержки, понимания и совета. Вот тебе и друг, ближе которого нет. Игнорирует абсолютно не терпящий отлагательства кризис своего друга и говорит о собственных трудностях — Джим и так о них слышит слишком часто.

Они свернули с Корнплантер–стрит на Питтс–авеню. По ней еще шесть кварталов до Бельмонтской Центральной средней школы. Мимо них проносились машины со школьниками. Никто из машин не помахал двум пешеходам и не окликнул их, хотя все их знали. Джим чувствовал себя отверженным, прокаженным, хотя единственная его кожная болезнь — это прыщи. От этого его настроение сделалось еще чернее, его гнев еще краснее.

Иисусе Христе! Эти снобы не имеют никакого права смотреть на него сверху вниз из–за того, что у него отец безработный, что Гримсоны нищие и живут в непрестижном рабочем районе. Они, у кого есть машины, сами не больно–то богатые, кроме Шейлы Хелсгетс, да и у ее семьи дела не очень–то хороши. Закрытие стальных заводов подкосило и ее отца. Он, наверно, сейчас стоит не больше какого–нибудь миллиона, да и то в недвижимости и акциях, которые упали в цене. Джим, по крайней мере, так слышал.

Сэм не имел понятия, как безумно и безнадежно влюблен Джим. Джим скрывал кое–что от своего кореша — не хотел, чтобы над ним смеялись. Например, свою страсть к Шейле Хелсгетс, или то, что он вперемежку с рок–текстами пишет «настоящие» стихи, или что он много читает и словарь у него гораздо богаче, чем у Сэма и других ребят из их компании, хотя он не всегда знает точно значение того или иного слова.

— …сигаретку? — спросил Сэм.

— А, что?

— Господи Боже! Очнись! В космосе ты, что ли? Вернись на грешную землю. Я спрашиваю — хочешь забить гвоздок себе в гроб?

Сэм держал в немытой руке с грязными ногтями два «кэмела» без фильтра. Джиму следовало быть благодарным — у него не было денег, чтобы купить целую пачку. Но ему почему–то не хотелось курить.

— Да ну ее! А допинга, случайно, нет?

Сэм сунул одну сигарету в угол рта, другую спрятал в карман своей черной рубашки и полез в наружный карман синего пиджака. Оттуда он извлек три капсулы.

— На. «Черные красотки». На воздушном шаре до луны с гарантией.

Только осторожней при посадке.

— Спасибо. Одну возьму. Будет за мной.

— С тебя теперь семь долларов причитается, — сказал Сэм и тут же добавил: — Это я просто бабки подбиваю. Не к спеху. Ты знаешь, у меня тебе кредит всегда открыт. И сигареты я тоже в счет не включаю. Когда у тебя будут, ты меня выручишь. Ты сам говоришь, что мы Дамон и Пифий, или как их там звать.

Джим положил капсулку в рот и проглотил всухую, собрав во рту побольше слюны.

Бифетамин сработал быстрее, чем обычно. Ап — и там, где была усталая кровь, как говорится в рекламе, потекла река расплавленного золота. Она прошла по его венам, не говоря уж об артериях, и каждая молекула норовила обогнать других, чтобы попасть сначала к сердцу Джима, а потом выйти на очередной головокружительный виток. Резкий песчаный свет стал мягким и густым.

Сэм тоже сунул «черную красотку» в рот и тут же закурил. Он глубоко затянулся, выдохнул дым и догнал Джима. Джим смотрел по сторонам, точно первый раз видел все это. Он видел верхушку школы над убогими домишками (Питтс–авеню — тоже трущоба будь здоров). Дальше, к северо–востоку, стоит трехэтажное здание из бурого кирпича с тосканскими колоннами — Веллингтоновская больница. На юго–востоке торчит шпиль св. Стефана, это самая середка венгерского квартала. Его мать всегда проходит мимо св. Гробиана, ирландской церкви, и ходит к св. Стефану, хотя это лишняя миля пути.

Если оглянуться на север, там виден купол муниципалитета. Вот где работа кипит — и по большей части грязная, если верить запойному дядьке Сэма Вайзака, судье.

Питтс–авеню идет строго на север и кончается у подножия Золотого Холма. Там, в поднебесье, расположены дома королей и королев Бельмонт–Сити. Они там потягивают свои мартини, считают свои денежки и глядят сверху вниз на быдло, на пролетариат, на соль земли, на тех, что наследуют — не капиталы, а землю, сырую землицу.

Отец Джима особенно зол на обитателей Золотого Холма за то, что там работает его жена. Она занята неполный день, и богачи не Бог весть сколько платят (жмоты несчастные!), но лучше такой заработок, чем никакого. Ева Наги–Гримсон работает в одной маленькой фирме и ходит убираться по понедельникам, средам и пятницам. Чеки Эрика по безработице давно перестали поступать. Он нехотя подал на пособие по бедности и получает его. Он принадлежит к поколению, которое считает позорным жить на пособие. Он считает также, что жена не должна работать. Это унижает мужа. Он потерпел крушение как мужчина и добытчик.

Джим мог понять, почему его отец корчится от стыда, отчаяния и обманутых надежд. Но зачем ему обязательно надо вымещать это на жене и сыне? Может, он думает, что им нравится мерзость, в которой они живут? Разве они виноваты во всем плохом, что случилось с ними в жизни?

Так почему отец тратит горькие деньги, которые зарабатывает его жена, на выпивку? Почему бы ему не сняться с якоря, не бросить свой обреченный дом, не увезти семью хоть в Калифорнию или еще куда–нибудь, где он мог бы получить работу? Правда, тогда ему пришлось бы пойти против жены. Она мирилась со всем, что он делает, какие бы пакости он ни творил, никогда не жаловалась и не спорила. Только однажды, когда он предложил уехать из Бельмонт–Сити, она твердо заявила, что не послушается его. Что никуда не уедет от клана Наги и своих друзей.

«Господи Иисусе! — закричал тогда Эрик. — Если ты дружишь с венгром, тебе и врагов не надо!»

Джим и Сэм были уже в двух кварталах от Центральной школы, огромного старого трехэтажного здания из красного кирпича. По крайней мере, думал Джим, это мое тело в двух кварталах от нее. А где же дух–то? Везде. Надо его словить.

День, в котором ты живешь, — это настоящее. Но прошлое постоянно с тобой. Оно запускает свой острый ноготь в ткань твоего мозга, отковыривает кусочек, нажимает на нерв, чтобы напомнить тебе, что основа жизни — это боль, а потом ощупывает все твое тело: трогает член, делает тебе проктологический осмотр, лапает твое обнаженное сердце, заставляя его биться, как крылышки колибри, завязывает твои внутренности морским узлом, блюет горячей кислотой тебе в желудок, взбивает кошмары веничком старого Морфея, древнегреческого бога сна.

Хорошее название для стиха: «Мертвая рука прошлого». Хотя нет. Это штамп, пускай даже большинство рок–авторов штампами не гнушается. Прошлое все–таки — не мертвая рука. Ты носишь его с собой, как нечто живое, как ленточного червя какого–нибудь. Или как хайнлайновского слизняка <См. роман Р.Хайнлайна «Кукловоды». (Примеч. ред.)> с Титана, с ледяной луны Сатурна, паразита, который впускает щупальца тебе в спину и высасывает из тебя жизнь и мозги. Или как лихорадку, от которой никакие пилюли не помогают — жар пройдет, только когда ты загнешься, а тогда уж и пилюли не нужны.

— …искали на сегодня халтурку, да дохлый номер, — говорил Сэм. — Как–то в субботу нас пригласили в «Уистлдик Таверн» на Муншайн–ридж, но там территория деревенских, красношеих, и пришлось нам играть этот жуткий кантри–вестерн. Лучше б отказались. В общем, сегодня ни фига не светит, и чаша терпения моего переполнилась. В Хэллоуин надо балдеть. Помнишь, как мы перевернули сортир старого Думского, когда нам было пятнадцать? А может, четырнадцать. Ну, помнишь, как Думский выскочил из дома, орал и палил из дробовика? Эх, и драпали же мы!

— Хорошее дело, — сказал Джим. — Я могу позвонить на работу и сказать, что болею. А выгонят, так и черт с ними.

Перед тем как присоединиться ко всей компании, Сэм сунул Джиму квадратик жвачки.

— На. А то от тебя такой дух, что Кинг Конга свалит.