До возвращения тети Эгги нам надо убраться и вымыть чашки, чтобы она не узнала, как мы тут объедались булочками и бутербродами с ветчиной – иначе она дядю Па целый месяц будет пилить. И вот что мне непонятно: почему он это ей позволяет? Он был на войне, наглотался газа, он большой, у него есть работа, он кого хочешь умеет развеселить. Это тайна. Священники и преподаватели всегда так говорят: все тайна, и верьте, чему сказано.
Я бы вовсе не возражал, если бы дядя Па был моим отцом. Мы бы славно сидели с ним возле печки, попивали чай у огня, а он смешил бы нас - пукал и говорил: зажги спичку - вот подарочек от немцев.
Тетя Эгги вечно изводит меня. Она зовет меня «паршивые глазки». И говорит, что я весь в отца, такой странный, и рожа у меня хитрющая, как у пресвитерианцев на Севере, и, наверно, я сам, когда вырасту, построю алтарь лично Оливеру Кромвелю, сбегу из дому, женюсь на английской шлюшке и все стены у себя увешаю портретами английской королевской семьи.
Мне хочется оказаться от нее как можно дальше, и я вижу лишь один выход: заболеть и попасть в больницу. Я встаю среди ночи и отправляюсь на задний двор – будто бы в туалет. Я стою на улице, а там мороз, и я надеюсь, что схвачу пневмонию или скоротечную чахотку и попаду в больницу, где чистые простыночки и еду подают в постель, а девушка в синем платье приносит книжки. Может, еще с кем-нибудь познакомлюсь, вроде Патриции Мэдиган, и выучу длинный стих. Босой, в одной рубахе я долго стою на заднем дворе, смотрю на луну, что в облаках мелькает как призрачный галион, и дрожа, возвращаюсь в постель, надеясь, что утром проснусь с жутким кашлем и румянцем на щеках. Но увы: наутро я бодр и полон сил, и было бы совсем здорово, если бы мы с мамой и братьями опять оказались дома.
Бывает, что тетя Эгги ни минуты выносить нас не может и говорит: убирайтесь, чтоб я вас больше не видела. Эй, паршивые глазки, посади Альфи в коляску и ступай с братьями в парк. Играйте там, делайте что хотите, и пока Angelus в шесть не прозвонит, не возвращайтесь – но ни минутой позже, слышите, ни минутой позже. На улице холодно, но нам все равно. Мы везем коляску по O’Коннел Авеню до Баллинакурры или до Росбрин Роуд и пускаем Альфи поползать по травке. Он разглядывает коров и овец, которые пасутся на поле. Коровы тычутся в него мордами и мы смеемся. Я забираюсь под корову и сцеживаю молоко Альфи прямо в рот, и он напивается до отрыжки. Фермеры бросаются к нам, но видят, что Майкл и Альфи совсем еще дети. Мэлаки смеется над фермерами - ну-ка, говорит, что же вы, бейте малышей. Потом его осеняет: а почему бы нам не пойти к себе домой и не поиграть там? По дороге мы подбираем палки и хворост и бежим на Роден Лейн. В Италии у камина лежат спички, и мы вмиг разводим огонь. Альфи засыпает, и мы вслед за ним, но тут ухает колокол – в церкви редемптористов звонят Angelus, и мы понимаем, что влетит нам от тети Эгги за опоздание.
Ну и ладно. Пусть орет на нас, сколько влезет, а мы все равно здорово погуляли за городом с коровами и овцами и славно погрелись у огоня в Италии.
А по ней видно, что она сама никогда так славно не гуляет. У нее есть электричество и туалет, а чтобы славно погулять – не бывает такого.
По четвергам и субботам за тетей Эгги заходит бабушка, и они на автобусе едут в больницу навестить маму. Нам с ними нельзя, потому что детей туда не пускают, а если мы спрашиваем: как мама? - они с кислыми лицами отвечают: ничего, жить будет. Нам хочется знать, когда ее выпишут и когда мы вернемся домой, но мы и пикнуть об этом не смеем.
Однажды Мэлаки говорит тете Эгги, что голоден, и просит у нее ломтик хлеба. Она лупит его «Маленьким вестником Пресвятого Сердца», свернутым в трубочку, и на ресницах у Мэлаки слезы. На следующий день он после школы домой не приходит; мы ложимся спать, а его все нет. Удрал, наверное, говорит тетя Эгги. Ну и скатертью дорожка. Проголодается - придет. Пусть по овргам помыкается.
На следующий день Майкл влетает с улицы в дом с криком: папа приехал, папа приехал! - и опять выбегает. И правда: папа сидит в прихожей на полу, обнимает Майкла и плачет: бедная ваша мать, бедная, бедная, - и от него несет перегаром. Смотрите, кто к нам приехал, улыбается тетя Эгги и ставит на стол чай, вареные яйца и сосиски, а меня посылает за бутылкой стаута для папы, и я думаю, чего это она так любезничает. Мы домой пойдем? - спрашивает Майкл.
Да, сынок.
Альфи снова едет в коляске, накрытой тремя старыми пальто; в ней же уголь и дрова для камина. Тетя Эгги стоит у дверей и говорит нам: будьте умничками, в любое время заходите на чашечку чая, и у меня в голове плохое слово: «старая стерва». Оно там засело, ничего не могу поделать - придется рассказать священнику на исповеди.
Мэлаки не в овраге, он у нас дома - ест картошку с рыбой, оброненные пьяным солдатом у ворот Сарсфильдских казарм.
Мама через два дня возвращается домой. Слабая и бледная, она еле ходит. Мама говорит, что врач ей советовал быть в тепле, побольше отдыхать и как следует питаться - есть мясо и яйца три раза в неделю. Боже Милосердный, этим беднягам-врачам невдомек, что бывает как-то иначе. Папа заваривает маме чай и сушит хлеб над огнем, потом поджаривает хлеб и для нас, и мы устраиваемся на ночь в Италии, где тепло и уютно. Папа говорит, что насовсем остаться не может - надо возвращаться в Ковентри на завод. Мама спрашивает, как он до Ковентри доберется без гроша в кармане. В Великую Субботу папа встает рано утром, и я с ним вместе пью чай у огня. Он поджаривает четыре ломтика хлеба, заворачивает по два в листы «Лимерик Кроникл» и раскладывает по карманам пальто. Мама еще в постели, и папа кричит ей с порога: ну, я пошел. Она отвечает: хорошо, напиши, как доберешься. Папа в Англию уезжает, а она даже с постели не встает. Я спрашиваю, можно ли мне проводить его до вокзала. Нет, ему в другую сторону. Он пойдет на шоссе – может, кто подбросит до Дублина. Он треплет меня по затылку, велит заботиться о матери и братьях и выходит за дверь. Я смотрю, как он идет по переулку и заворачивает за угол. Я добегаю до угла и слежу оттуда, как он идет по Бэррак Хилл и по Сент-Джозеф Стрит. Я спускаюсь с пригорка и следую за папой все дальше. Должно быть, он увидел, что я иду за ним, потому что он оборачивается и кричит: ступай домой, Фрэнсис, иди к маме.
Через неделю приходит письмо, в котором папа сообщает, что благополучно добрался, и что мы должны вести себя хорошо, прилежно молиться и, главное, слушаться маму. На следующей неделе приходит телеграмма – денежный перевод на три фунта, - и мы на небе от счастья. Мы разбогатеем, станем есть рыбу с картошкой, желе с кремом, ходить по субботам в кино - в «Лирик Синема», «Колизей», «Карлтон», «Атенеум», «Централ», и в самый шикарный – «Савой». Может, даже в кафе «Савой», где городские сливки общества собираются, будем пить чай с пирожными. И чашечки непременно будем держать, оттопырив мизинчики.
На следующую субботу телеграмма не приходит, и через одну, и никогда вообще. Мама снова просит подаяние в Обществе св. Винсента де Поля и улыбается в Диспенсарии, когда мистер Коффи и мистер Кейн шутят про папу и шлюшку с Пиккадили. Майкл спрашивает, что такое «шлюшка», и мама говорит, что это «плюшка» – булочка, которую к чаю подают. Целыми днями мама сидит с Брайди Хэннон у огня, курит «Вудбайн», пьет слабый чай. Когда мы приходим из школы, хлебные крошки с завтрака так и лежат на столе. Банки и кружки мама вовсе не моет, так что на сахарнице и везде, где осталась хоть капля сладкого, сидят мухи.
Мама велит нам с Мэлаки по очереди гулять с Альфи, везти его в коляске на улицу, чтобы он подышал свежим воздухом. Нельза же с октября по апрель держать ребенка в Италии. Если мы заупрямимся и скажем, что с ребятами хотим поиграть, мама такую затрещину отвесит, что в ушах потом долго звенеть будет.
С Альфиной коляской мы затеваем игру. Я становлюсь на вершине Бэррак Хилл, а Мэлаки внизу. Я толкаю коляску, она катится вниз, а Мэлаки надо ее словить - но он глядит на приятеля на роликах - и Альфи проносится мимо по улице прямиком в двери паба «Ленистонс», где мужчины спокойно пьют себе пиво, а тут вдруг - коляска и в ней чумазый малыш, который что-то лопочет. Безобразие, кричит бармен, нету закона такого, чтобы малыши на кривых колясках в двери влетали, и он в полицию нажалуется. Альфи улыбается и машет ему ручонкой, и бармен говорит: ладно, ладно, вот тебе, малыш, леденец и лимонад, и братьям твоим тоже, эх вы, оборванцы. Боже Всевышний, тяжко-то как жить на свете - только, думаешь, дело пошло на лад, и нате вам - коляска влетает, и ты леденцы да лимонад раздаешь направо и налево. Эй вы, двое, забирайте ребенка и марш домой к маме.
