Папа говорит, что в туалете полно болезнетворной заразы, что на кухне зимой потоп, и мы вынуждены перебираться наверх, чтобы не отсыреть окончательно. Он говорит, что во всем виновата река Шеннон, это река-убийца, и от сырости мы все умрем один за другим.

А мы в Италии живем, говорит Мэлаки, и дяди улыбаются.

Мама спрашивает, не найдется ли для меня и Мэлаки хоть каких-нибудь ботинок, и ей отвечают: вам надо лично придти в «Озанам Хаус» и подать прошение. Она говорит, что после родов чувствует себя неважно и у нее не хватит сил, чтобы выстоять очередь, но ей говорят: правила для всех одинаковые – и для вас, и для женщины из Айриштауна, которая родила тройню. Что же, спасибо, мы доложим о вас Обществу.

Они идут к лестнице, и Мэлаки хочет показать им седьмую ступеньку, где ангел оставил Майкла, но папа говорит ему: в другой раз, в другой раз. Мэлаки плачет, и дядя вынимает из кармана конфету и вручает ему, и мне жаль, что я не нахожу повода расплакаться, а то и меня угостили бы.

Мне велят спуститься вниз и показать дядям, куда ступать, чтобы не промочить ноги. Они качают головами и повторяют: Боже Всемогущий, Матерь Божья, какой кошмар. У них там не Италия наверху, а Калькутта.

Папа говорит маме, что здесь в Италии нельзя так попрошайничать.

Что значит «попрошайничать»?

А кто ботинки выпрашивал? У тебя разве гордости нет?

А вам как угодно, ваше сиятельство? Пусть ходят босые?

Лучше я старые ботинки починю.

Они вот-вот развалятся.

А я починю, говорит папа.

Ничего ты не починишь, говорит мама, у тебя руки не из того места растут.

На следующий день отец приносит домой старую велосипедную шину. Он отправляет меня к соседу мистеру Хэннону и просит одолжить обувную колодку и молоток. Маминым острым ножом папа распиливает шину и нарезает на кусочки, которые прилаживает к каблукам и подошвам ботинок. Мама говорит ему, что он совсем нашу обувь испортит, но он что есть силы долбит по гвоздям молотком, прибивая резину к ботинкам. Боже Всевышний, говорит мама, если бы ты их оставил в покое, они сгодились бы ребятам по крайней мере до Пасхи, а там что-нибудь перепало бы от Винсента де Поля. Но папа не унимается и подбивает подошвы квадратными кусочками шины, которые торчат с боков и оттопыриваются сзади и спереди. Папа велит нам надеть ботинки. Красота, говорит он, теперь у вас ноги будут в тепле. Но нам теперь не хочется их носить, потому что кусочки резины бугристые и мы спотыкаемся, прохаживаясь по Италии. Папа снова отправляет меня к мистеру Хэннону вернуть колодку и молоток, и миссис Хэннон ахает: Боже Всевышний, что стряслось с твоими ботинками? Она смеется, мистер Хэннон качает головой, и мне стыдно. На следующий день мне не хочется идти в школу, и я претворяюсь больным, но папа нас поднимает с постели, дает на завтрак жареный хлеб и чай и говорит: скажите спасибо, что у вас есть хоть какие-то ботинки – некоторые ребята в вашей школе ходят босиком даже в промозглые дни. Мы идем в школу, а ребята из нашей школы смеются над нами, потому что кусочки резины толстые и росту нам прибавляют на несколько дюймов. Нам кричат: эй вы там, наверху! Как погода? Босоногих мальчиков у нас в классе человек шесть или семь, они молчат, и я размышляю, что лучше: ходить босиком или в ботинках на резиновых шинах, в которых ты все время спотыкаешься. Если ходить вообще без ботинок, все босые ребята будут на твоей стороне. А в подбитых резиной ботинках вы с братом совсем одни, и стоять за себя придется самим. Я сажусь на скамейку под навесом на школьном дворе, снимаю ботинки и носки и возвращаюсь в класс - но тут преподаватель спрашивает, куда делись мои ботинки. Он знает, что я не из числа босых мальчиков, и велит мне вернуться во двор, принести ботинки и надеть их. Здесь кто-то хихикает, - обращается он к классу. Кто-то потешается над чужой бедой. Может, кто-то считает себя совершенством? И кто же? Поднимите руки.

Рук нет.

А кто у нас из богатой семьи и может запросто уйму денег потратить на ботинки? Поднимите руки.

Рук нет.

Он говорит: среди нас есть такие, кто вынужден чинить обувь чем придется. А кто-то и вовсе ходит босиком. Это не их вина и не повод для смеха. У Господа Нашего ботинок не было. Он умер босым. Разве Он на кресте в ботинках красуется? Вы ботинки там видите, а, мальчики?

Нет, сэр.

Итак, вы не видите, что Господь на кресте…

В ботинках красуется, сэр.

И теперь, если я еще хоть раз услышу чей-то смех и узнаю, что кто-то дразнит Маккорта или его брата, то в ход будет пущена палка. Что, мальчики, будет пущено в ход?

Палка, сэр.

Это, мальчики, больно. Палочка из ясеня вжик по воздуху и шмяк по мягкому месту того, кто смеется, того, кто дразнится. Кого она шмякнет, мальчики?

Того, кто смеется, сэр.

И?

Того, кто дразнится, сэр.

Ребята нас больше не трогают, и мы несколько недель ходим в ботинках с резиновыми шинами, а на Пасху от Винсента де Поля нам выдают новую обувь.

Если ночью мне надо встать, чтобы пописать в ведерко, я подхожу к лестнице и смотрю, нет ли там внизу ангела на седьмой ступеньке. Иногда я точно вижу свет, и если все спят, я сажусь на ступеньку – вдруг ангел принесет еще одного малыша, или просто зайдет в гости. Я спрашиваю маму: а бывает так, что ангел просто приносит малыша, а потом забывает о нем? Конечно же нет, говорит она. Ангел о малыше никогда не забывает и возвращается, чтобы проверить, все ли у него хорошо.

Мне о стольком хотелось бы расспросить ангела, и я уверен, он бы мне все рассказал, будь он мальчик. Но и девочка-ангел наверняка мне ответила бы - не слыхал ни разу, чтоб не отвечали.

Я долго сижу на седьмой ступеньке, и я уверен, что ангел рядом со мной. Я рассказываю ему обо всем, о чем не расскажешь матери или отцу, потому что боишься, что получишь тумака или тебя отправят играть на улицу. Я ему рассказываю про школу, и про то, как я боюсь преподавателя и побоев, как он орет на нас на гэльском, а я все равно не понимаю, потому что я из Америки приехал, а остальные ребята уже год гэльский учат.

Я сижу на седьмой ступеньке, пока не замерзаю окончательно, или пока не встает папа и не отправляет меня в постель. Папа, казалось бы, должен знать, что я там делаю, ведь он сам рассказал мне, что ангел прилетает на седьмую ступеньку. Я признался ему как-то раз, что жду ангела, и он сказал: ну и ну, Фрэнки, да ты у нас фантазер.

Я снова ложусь в постель и слышу, как он шепчет маме: сидит на ступеньках, бедняга, общается с ангелом.

Он смеется и мама смеется, и я думаю: какие странные все-таки эти взрослые - смеются над ангелом, который им же самим принес малыша.

Перед Пасхой мы переезжаем обратно в Ирландию. Пасха лучше Рождества, потому на улице теплее, со стен не капает от сырости и внизу озер уже нет, и если встать пораньше, можно увидеть, как солнце на минутку заглядывает в окно кухни.

В хорошую погоду мужчины сидят на улице, курят сигареты, у кого они есть, созерцают мир и смотрят, как мы играем. Женщины стоят, скрестив руки, и болтают. Сидеть им некогда, потому что у них полно дел по хозяйству: надо дома убраться, заняться детьми, что-то приготовить, а стулья нужны мужчинам. Мужчины сидят, потому что устали каждое утро ходить на Биржу труда, получать пособие по безработице, обсуждать мировые проблемы и размышлять, на что бы употребить остаток дня. Кто-то заглядывает в букмекерскую контору, чтобы изучить программку и поставить пару шиллингов на какую-нибудь лошадку, которая точно придет первой. Некоторые часами сидят в Библиотеке Карнеги и читают английские или ирландские газеты. Безработный должен быть в курсе мировых событий, потому что его товарищи-безработные по этой части большие знатоки. Если кто заведет речь о Гитлере или Муссолини, или об ужасной участи миллионов китайцев, надо уметь поддержать разговор. Проведя весь день у букмекера или в библиотеке, безработный возвращается домой, и жена его не обидится, если он пару минут тихо-спокойно посидит на стуле за чашкой чая и покурит, размышляя неспешно о судьбах мира.