Смирнов уже не бежал, а шел к калитке, озираясь в сторону огорода, где только что скрылись его женщины.

— Возвернулись, соколики, — презирая себя за слащавость в голосе, почти прокричал Смирнов, возясь с деревянной щеколдой. — Один секунд, — обещал он, медленно двигая брусок по железным скобам.

И как только калитка отворилась, в нее, пропихивая друг друга, вломились три казака. Один из них оттолкнул хозяина.

— Соколики, говоришь? — наливаясь кровью, заорал он. — Ах ты, образина, — замахнулся плеткой. — Сказывай, где хоронишь краснюка?

— Господь с вами, — ошарашенно вытаращил глаза Смирнов. — Какого краснюка?

— Не играй с огнем, дед! — властно пробасил казак с широкой лычкой на погонах, входя во двор. — Суседи видали. Так что давай показывай, куды схоронил ранетого.

— По злобе это, господин унтер, — сказал безжизненным голосом Григорий Прокофьевич, уже заранее ощущая жар плетки на своей спине.

— А ну, пробегите, — кивнул унтер рядовым. — В сараюшку, на погребец и на чердак. Найдем, борода, к стенке вместе поставим, — пообещал он обомлевшему от страха Смирнову.

В то время когда казаки направились по указанным местам, с огорода вернулась жена Смирнова. Она несла два кочана капусты. Встретив казаков во дворе и почуяв беду, вида не подала, как добрая хозяйка спросила:

— Прокофьич, никак, у нас гости? Что же ты их во дворе держишь, зови в хату…

— Сами войдем, ежели нужда будет. Без приглашениев, — ответил унтер и тут же спросил: — Может ты, баба, скажешь, где схоронили ранетого краснюка?

— Кабы видела, сынок, непременно сказала, — кротко ответила Смирнова, по лицу мужа догадавшаяся, что Григорий ее Прокофьевич ни словом не обмолвился. — А чего это ребятки по сараям да погребам шастают? — уже осмелев и обнаружив непорядок, сама перешла в наступление хозяйка. — Пойду догляжу, а то, не ровен час, стащат…

— Прикуси язык, баба! — потребовал унтер. — Всыплю дюжину горячих, век будешь помнить, как оскорбление наносить донцам-молодцам. Ну, что там? — обратился он к вернувшимся казакам.

— Захоронили, как покойника, — сказал тот, который толкнул Григория Прокофьевича.

— В хлеву, должно, был, — доложил другой. — Навроде кровями пахнет.

— Вы же в прошлую субботу поросенка там прирезали, — напомнил им Смирнов, с лица которого сошли все краски, кроме белой.

— Ты еще и поросенком нас укоряешь! — с маху огрел плеткой спину хозяина унтер-офицер. — Мы за вас жизню кладем, а тебе поросенка жалко. А ну, скидовай портки.

Скуля от боли, Смирнов упал на колени, начал молить:

— Ваше благородие, не виноватый, оговорили. Вот как перед богом…

— Срамно ведь так, сынок, — начала усовещать разбушевавшегося казака жена Григория Прокофьевича.

— Скидовай, мать твою так! — уже в бешенстве орал унтер, во что бы то ни стало решивший сорвать злость на этом трепещущем от страха старике.

— А может, набрехал Кондратка? — усомнился один из казаков.

— Какая же ему корысть — брехать? — ввязался пожилой, — Он человек надежный. А ты, Смирнов, не кочевряжься. Сполняй приказание. Сам ведь знаешь, как у нас, у казаков: начинают пороть, опускай ниже штаны…

— Да ведь если б виноватый, — смиренно сложил руки на груди Григорий Прокофьевич.

— Ежели б виноватый, мы б тебя давно в расход пустили, — вроде стал отходить унтер, на которого повлияли и сомнение одного, и горькая шутка другого. А с другой стороны, думал казак, куда же девался тот, в синей поддевке, которого он выбил из седла и успел еще полоснуть по ногам. Не мог же он далеко уползти или взлететь на небо. — Ну, хрен с тобой, не хочешь снимать портки, я тебя и так угощу.

Не успел Григорий Прокофьевич отскочить или прикрыться руками, как на его спине от лопатки до поясницы припечаталась плеть. Входя в раж, унтер бил с оттягом, чтоб не только рубаха рвалась лентами, кожа снималась как шелуха.

Сколько бы это продолжалось, неизвестно, но с околицы вдруг ударил пулемет, почти тут же загрохотало и со стороны займища. И казаки, как щепки в половодье, схлынули со двора, заметались по улице, не зная, в какую сторону скакать.

Пока шел бой, Аня с Настей то и дело прикладывали к пылающему лбу Антона смоченную холодной речной водой тряпку. А как только выстрелы и крики перекочевали на южную окраину, к ним прибежала мать. Увидала, что дочери живы и раненый, хоть и страшно бледный, с заостренными чертами лица, еще дышал, снова заторопилась на улицу, чтобы перехватить любого красного всадника, сообщить ему о товарище, попавшем в беду.

По ее следу приковылял отец, опустился перед Антоном на колени, приложил лохматую голову к его груди, послушал, стучит ли сердце, и счастливо заплакал. Тут и девчонки ударились в рев, но плакали они не оттого, что спасли раненого, а оттого, что вся рубаха на спине отца пропиталась кровью.

Такими и застал их Дундич, приведенный матерью. Сначала командир подумал, что они льют слезы над умершим Антоном, но, услышав стоны раненого друга, обрадованно крикнул ординарцу, чтоб немедленно разыскал фельдшера Лиду и срочно привел сюда со всеми необходимыми причиндалами.

— Забирайте его ради всех святых да увозите поскорее, — попросил Григорий Прокофьевич, — не ровен час, вернутся супостаты.

Дундич не нашел слов, которые разуверили бы Смирнова, а, взяв его горячую руку в свою ладонь, лишь произнес:

— Спасибо, отец.

Прибежала Лидия Остановка с большой брезентовой сумкой, увидала певуна и гармониста, отодвинула от него всех и, присев на корточки, попросила принести много воды.

— Жить будет? — спросил Дундич, когда она прикладывала к носу Больде вату, пропитанную нашатырным спиртом.

Фельдшер не ответила. Но лишь Антон тягуче простонал, открыл глаза, Лидия Остаповна по одному, ведомому только ей признаку улыбнулась. «Будет. Все сделаю, но выхожу», — прочитал Дундич в ее взгляде.

— Антоша! — потянулся к другу Дундич. Лида говорит: будешь жить.

— Буду, — заверил командира боец и обрадовался, что, сказав первое слово, не почувствовал солоноватого привкуса крови во рту. Значит, не рассекла казацкая шашка его соловьиное горло. Значит, на роду ему написано не только жить долго, но греть душу товарищей своей песней.

И Дундич в это время думал о том, что не зря он сделал обходной маневр, вовремя вышиб кадетов из поселка, сберег еще одного храброго бойца для Красной Армии.

Дундич не удивился, что его ни свет ни заря вызвали в штаб корпуса. В огромной комнате дворянского особняка на длинном дубовом полированном столе была разложена похожая на простыню карта Южного фронта. Склоненные над картой Буденный и Зотов о чем-то разговаривали.

Иван Антонович щелкнул каблуками сапог и поднес руку к папахе, но Семен Михайлович опередил доклад, подойдя к своему любимцу и протянув ему широкую жесткую ладонь.

— Слыхал, Ванюша, — заговорил командир корпуса, подводя Дундича к столу, — соседи наши перешли в наступление? Уборевич взял Орел! — Он протянул прокуренный указательный палец к жирному кружку, правее которого было написано «Орел». — Теперь дело за нами.

— Идем на Воронеж? — догадался Дундич. — Готов хоть сейчас.

— Точно, идем, но пока не все. — Семен Михайлович пошевелил пышными усами, глянул на начальника полевого штаба корпуса. Степан Андреевич кивнул, как бы говоря: не томи парня. — Можешь ты съездить в гости к моему старинному приятелю генералу Шкуро?

Дундич снова уловил на своем лице выжидательно-озорной взгляд. «Испытывает? Или шутит?» — подумал Иван Антонович, но, стараясь попасть в тон командующему, ответил:

— Зачем так издалека, Семен Михайлович?

— Э, брат, — цокнул губами комкор, — тут мне поспешность не нужна. Нужна твоя высокая сознательность. Я же тебя не в дивизию генерала Покровского хочу послать, а к самому волку в пасть.

— Какой он волк?! — вставил реплику Зотов. — Овца в волчьей шкуре.

— Ну, не скажи, Степан, — серьезно возразил Буденный. — Вспомни его рейд по нашим тылам. А его телеграмму из Харькова помнишь?