— Я тоже остаюсь в России!

Ходжич узнал беглеца. Он побагровел от злости и что-то сказал адъютанту.

— Мы зовем вас, братьи, идите вместе с нами в Красную Гвардию! — говорил Сердич. — Защищайте русскую коммунистическую революцию. Она освободила русский народ от эксплуататоров. Она освободит и нас от королей и помещиков.

Около них появилась плотная фигура адъютанта. Бесцеремонно оттеснив Сердича, он закричал:

— Кому вы доверяетесь, братцы-солдатики? Дезертиру, трусу? — он ткнул пальцем в грудь Дундича. — Ведь он же продался за тридцать сребреников большевикам. А кто такие большевики и их вождь Ленин? Они немецкие шпионы!

При этих словах гнев охватил Дундича. Он не видел Ленина, не читал ни одной его книги, статьи, но из рассказов оживал образ человека, которого нельзя не любить. Все лучшее, светлое, чистое, что превыше всего ценил Дундич в литературных и исторических героях, все это отныне слилось в одном человеке — Ленине.

Дундич не мог стерпеть такого навета. Его тяжелая ладонь припечаталась к красной от натуги щеке адъютанта. Стараясь удержаться на лестнице, офицер схватился за перила. Но они не выдержали многопудовой тяжести и с жалобным треском переломились. Упав к ногам гогочущей толпы, адъютант вскочил, словно под ним была раскаленная плита.

— Разойдись! Разойдись! — пытался перекричать всех фельдфебель.

Но его никто не слушал…

Утром многие бараки лагеря опустели. Почти дивизия ушла во главе с Сердичем на Николаев, Дундич с отрядом поспешил в Одессу.

… Густая темень подкралась к окну. С Дона тянул свежий ветер. На улице хутора лишь изредка проходил пеший или проезжал конный. И время от времени за околицей перекликались дозорные. Дундич тяжело вздохнул и, сложив руки на груди, озорно взмолился:

— Приятели, молю, дайте перевести дух. Ваня, налей чайку.

— Ну хватит, — вступился за своего командира ординарец. — Теперь все ясно. Как товарищ Дундич кадетов лупил, мы уже знаем и еще побачим.

Бойцы и командиры стали подниматься, прощаться. В дверях они столкнулись с вестовым.

— Кто тут товарищ Дундич? — оглядел он всех, доставая конверт. — Приказано вручить.

Дундич вскрыл пакет и, медленно шевеля губами, начал читать послание. Несколько раз поворачивался к Шпитальному, как бы прося у него помощи, но передумывал и снова углублялся в чтение. Наконец сел на лавку, подозвал к столу всех и широко улыбнулся:

— Письмо — красота! — потряс он листом над головой. — На рассвете пойдем беляков лупить. Передай товарищу Буденному, — обратился он к связному, — приказ будет выполнен.

Приказ был таков: выбить белых из села Орловка.

Солнце еще скрывалось за косогором, когда полк Дундича начал наступление на село. Построившись колоннами, кавалеристы пустили коней легкой рысью. Впереди головного эскадрона на рыжем жеребце Мишке ехал Дундич.

Когда до села оставалось с полверсты, конармейцы приготовились к атаке, обнажили шашки. Дундич пришпорил Мишку. Конь прижал уши и галопом поскакал к Орловке. За командиром рванулись другие конники, но не было в полку такой лошади, которой удалось бы догнать дончака.

От села, сверкая саблями и оглашая степь криками, отделились эскадроны белоказаков. Наперерез Дундичу скакал офицер в сопровождении четырех бородачей.

Дундич на скаку перебросил саблю в левую руку, а в правую взял наган. Он превосходно сражался обеими руками, но в сабельных атаках отдавал предпочтение левой.

Подлетев к белогвардейцам, он выстрелил в одного из них. Тот повис на стременах. Но другие не растерялись. Они стали оттеснять Дундича от его полка, прижимая к толстым жердинам прясла. Однако Дундич сам напирал на атакующих, заставляя то одного, то другого прятаться за конские шеи.

Вокруг них уже слышался, словно перестук пулеметов, топот скачущих эскадронов красных. По степи катилось рвущее простор «ура». Это придало Дундичу новые силы. Ударом с плеча он выбил из рук второго бородача саблю. И, когда тот наклонился за ней, молниеносно нанес ему удар. Офицер повернул лошадь к своим и стал звать помощь. Но было поздно.

Когда взяли Орловку, сотник, из неименитых казаков, сказал на допросе:

— Мы ишо издаля признали красного дьявола и дюже хотели взять яво живьем. За яво господин Мамонтов тыщу золотых обещал.

Однажды в разведке отряд Дундича попал в засаду и был крепко потрепан. Некоторые бойцы навсегда остались в степи, наспех зарытые в неглубокие братские могилы, других едва довезли до лазарета.

И хотя задание командования было выполнено — пленный унтер-офицер крепко приторочен к седлу, — невеселым вошел Дундич в штаб полка: двое его лучших разведчиков были тяжело ранены. А тут на него обрушилась новая беда: прошлой ночью умер от тифа полковой врач и на всех раненых осталось две санитарки — Гриппа Зотова да Миля Платова. Они могли сделать лишь перевязку, а двое нуждались в срочной операции.

Попросил Дундич Стрепухова:

— Петр Яковлевич, разреши съездить в соседний полк. Жалко юнаков. Если до утра пули не вынут — умрут.

Оказалось, Стрепухов уже звонил соседям. Те тоже без врача и без фельдшера сидят.

— Давай позвоним в Царицын, в штаб фронта, — настаивал Дундич, а Петр Яковлевич развел руками: уже звонил — обещали прислать доктора, но только дня через два.

Дундич слушал Стрепухова, а сам белее снега становился. Смотрел с ненавистью на пленного, сжимал эфес шашки. Всем своим видом говорил, что это из-за него, белого гада, гибнут лучшие люди. Унтер-офицер переводил глаза с Дундича на Стрепухова, мычал что-то.

Только сейчас командир полка заметил, что пленный до сих пор стоит с нутами на руках и кляпом во рту. Приказал развязать. И когда унтер немножко размял затекшие руки и отдышался, спросил, о чем тот хочет сказать. А пленный все время с опаской смотрит на то, как Дундич играет эфесом шашки.

Встал Дундич, еще раз презрительно поглядел на трясущегося от страха белогвардейца, с силой опустил шашку в ножны и вышел на крыльцо. Сел, обхватил голову руками, закрыл глаза и закручинился.

Многих, ой многих друзей потерял он за последний год. Всего восемь его земляков-сербов осталось в полку. А завтра, может, не будет еще одного, если он ничего не придумает. А что придумаешь, если до Царицына верст семьдесят? Пока туда-сюда проскачешь — день пройдет.

Подошел Шпитальный и тихо сказал:

— Товарищ командир, там Негош вас кличет.

Вскочил Дундич и побежал в лазарет. Понял: тяжко другу, может, прощальное слово хочет сказать.

Остался Шпитальный с часовым Яковом Паршиным. Стоят, курят, ведут разговор о последних боях, тревожатся о том, что теперь творится у них в Куберле и Семикаракорской.

В это время на крыльцо вывели пленного. Посмотрел он на часового и попросил:

— Земляк, дай закурить.

Яков угадал в пленном станичника. Дал свою папироску и упрекнул:

— Из одной станицы, а воюем в разных армиях.

— Тебе, вишь, повезло, — заметил пленный, затягиваясь всласть дымом, будто глотая ключевую воду в знойный день, — Тебя Буденный забрал, а меня Мамонтов.

Сделал еще несколько затяжек и произнес:

— Слыхал я, дохтора у вас нет. А в хуторе, где меня взяли, есть фельшерица. Гутарят: поповская дочь, Лидка. Ни кровей, ни мата не страшится. Самому Константину Константиновичу осколок из задницы извлекла.

— Где ж он занозился? — насмешливо полюбопытствовал Паршин.

— Когда мы из Воронежа от броневиков драпали.

— А я думал, ваш Мамонтов только грудь красным показывает, — уже откровенно издевался Паршин. — Ну и не страмно было его превосходительству перед девкой оголяться?

— Да говорю тебе — она ни бога, ни дьявола не боится.

Шпитальный не стал дослушивать их разговор. На коня и в лазарет.

Протиснулся в низенькую комнату, где лежали тяжелораненые, подошел к Дундичу.

— Иван Антонович, есть фершал.

— Где?

— В Белуженском, где мы этого унтера загребли.