— Так я ж вам по секрету говорю, — смущаясь, ответил урядник.

Наконец до эскадронного дошло. Он, еще не остыв, назвал пароль и тут же потребовал от часовых:

— Отвечай?

— «С нами бог», — в один голос произнесли двое и почтительно прижались к перилам, давая проход коннице.

— Ну, служба, — погрозил плеткой офицер чернобородому. — Я еще доберусь до тебя! Какого полка?

Высокий солдат выдвинул вперед правое плечо: на, мол, читай, на погонах написано.

Теперь уже хлестко шлепнув по крупу коня, офицер крикнул:

— Эскадрон, за мной!

Умчались белые к базарной площади, а часовые свистнули три раза, достали из-под полы топоры и начали торопливо горбыли отрывать и балясины подрубать.

Из-за первой хаты показался Дундич с товарищами. Въехали они на мост, спешились и стали часовым помогать.

— О чем вы с ними так долго гутарили?

— Их благородие не хотели пароль называть, а мы уперлись, — обнажил крепкие зубы в усмешке ординарец Иван Шпитальный, тот самый молодой часовой, который интересовался красным дьяволом.

Конники разбирали мост, а Дундич торопил их:

— Быстрее, хлопцы! Быстрее!

— Время еще есть, — успокоил его Шпитальный. — Пока кадеты все село объедут, сюда не вернутся.

— А вернутся непременно, — загадочно сказал Иван Скирда, второй «часовой». — Мне хорунжий обещал кое-что. Так что, скачите с отрядом, а я задержусь, договорю с их благородием.

Разобрали красные половину пастила, побросали доски и бревна в Сал, и тут раздался тревожный колокольный звон.

— Ну, други, — насторожился Дундич, сбрасывая последнюю холудину. — По коням! Как бы не загнали нас в ловушку.

Ускакали красные за лощину. Стоят на пригорке за рекой, наблюдают, что же будет дальше. Казаки подъехали к мосту. Глядь, а на него не ступишь. Посмотрел хорунжий на противоположный берег, увидел смеющегося чернобородого солдата и на чем свет стоит стал ругать и себя и своих помощников за то, что сразу не пристрелили часовых. По приказу офицера стали они доски, жердины, куски плетней из ближайших дворов носить да мост восстанавливать, а тут ледоход начался.

Река точно глубоко вздохнула, поднимая высоко сторосившийся лед. Все вокруг грозно затрещало, застонало, заухало. И такая в буйстве стихии была красотища, что дух захватывало. Сал, словно оживший богатырь, забурлил и закипел, стараясь как можно скорее смести всю нечисть со своих берегов, унести ее к стремнине вольного Дона.

Льдины возле моста лезли прямо через перила, скрежетали, будто от злости, что им мешают дальше плыть. Все больше и больше льдин у моста собиралось. Все сильнее и сильнее давили они на него. Застонал, затрещал мост. Казаков как ветром смахнуло. А хорунжий, окончательно рассвирепев, достал из кобуры наган:

— Застрелю подлецов!

Набежавшие жители села отогнали казаков от моста и сами стали разбирать остатки. Офицер, размахивая наганом, обещал пристрелить саботажников, но староста объяснил: если настил не разобрать, ледоход разрушит мост и унесет бревна и доски бог весть куда. Так уже было прошлой весной. А за мост перед обществом отвечает не хорунжий, а он, староста. Уж если эскадрону такая острая нужда переправиться на другой берег, то вверх по течению верстах в десяти от села есть брод. Ранней весной все тем бродом пользуются.

Красней лампасов на шароварах, офицер привстал на стременах и погрозил нагайкой в сторону далеко стоящих кавалеристов. А Дундич, радуясь, что и на этот раз успешно выполнил задание Буденного — отвлек на себя целый эскадрон белых, — приветливо помахал хорунжему и ускакал с отрядом в степь, готовую вот-вот сбросить с себя снежное иго и нарядиться в разноцветье весны.

По рани ворвались в Великокняжескую. Удар был внезапным как гром с ясного неба. Белые не успели даже четко отступить. Одни эскадроны сдавались в плен, другие бежали в степь, и лишь кое-какие офицеры, не успевшие удрать со штабом, пытались наладить оборону, вырваться из окружения.

Подъехав к станционной водокачке, Дундич и его ординарец заметили в кисейном тумане группу всадников. Не успел Дундич спросить, из какой они части, как раздалось несколько выстрелов. Ординарец пригнулся к гриве своего коня, а когда поднял голову, увидел, что Дундич повис на стременах. Что было силы Шпитальный закричал:

— Дундича убили!

И сейчас же со всех сторон к водокачке слетелись конники и помчались вдогон за стрелявшими.

Шпитальный бережно опустил командира на землю. Верх шинели был темным от крови. Ординарец приложил ухо к груди. Глухо стучало сердце. Дундич был жив!

Когда начал расстегивать ворот френча, в левом кармане что-то задребезжало: Иван потянул цепочку и вытянул разбитые часы. Оказывается, в них угодила пуля.

Шпитальный знал, как дорожил этими часами командир. При каждом удобном случае говорил Ивану, что часы, подарок отца, — единственная вещь, которая осталась у него в память о доме. «Как же он теперь будет без них?» — подумал ординарец.

Лишь Дундич открыл глаза, Шпитальный передал его санитарам, а сам поскакал на привокзальную площадь.

Слезы горечи, обиды и злости застилали глаза молодого бойца. За прошедшие месяцы он так прикипел душой к своему командиру, что для него теперь казалось самым страшным потерять Дундича. Сколько раз в атаках, когда командир, увлекшись схваткой с белыми, не замечал опасности, грозящей с тыла, Шпитальный был его тенью. Разящей тенью. Он отлично знал, что в атаке Дундич слепнет от азарта и злости и не видит ничего, кроме отбивающегося врага. Потому никто не смел оказываться впереди командира. Даже если из такой рубки Дундич выходил поцарапанный шашкой или пикой.

Иван Шпитальный не чувствовал угрызений: ведь он делал все, что мог, чтобы отвести беду от любимого командира.

Но сегодня… Кто же мог ожидать? И нужно было Дундичу кричать в туман: кто там маячит? И вот — такое несчастье! Когда теперь поправится командир? Не окажется ли это ранение таким, после которого списывают вчистую?

Конь, словно чувствуя настроение хозяина, шел неспешно, расслабленно ставя ноги в раскисшую жижу дороги.

Когда Шпитальный подъехал к привокзальной площади и услышал нестройный гул, отринулся от черных мыслей. Посмотрел — вся площадь забита пленными.

Спешился Иван и пошел вдоль рядов испуганных белогвардейцев. Но среди пленных не оказалось офицеров. Спросил одного бойца:

— Неужели все офицерье удрало?

— Нет, — ответил тот. — Им Семен Михайлович в вокзале допрос учиняет.

Вбежал Шпитальный в вокзал и аж задохнулся от табачного дыма, запаха креозота, самогона, а главное, оттого, что увидел перед собой зал ожидания, битком набитый золотопогонниками. Приблизился к одному в высокой папахе и приказал:

— А ну, контра, доставай часы.

Услышал его приказ конвоир и предупредил Шпитального, что ограбление пленных — это мародерство и таких бойцов Буденный сурово наказывает.

— Мародерство? — нахмурился Шпитальный, оскорбленный тем, что его поставили на одну доску с вором. — Вот если я, боец Красной Армии, возьму у бедняков пролетариев фунт муки або охапку сена, тогда буду самый последний мародер. А если я хочу своему командиру возвернуть часы, то какой же я мародер?

— Он потерял их, что ли? — полюбопытствовал часовой.

Тут Иван достал разбитые часы Дундича и рассказал, что задумал он принести своему командиру в лазарет точно такие же. Ну уж если не совсем такие, то хоть похожие. Но чтоб непременно золотые и с мелодичным звоном.

— А где же я такие часы найду, скажи мне? — напирал Иван на часового. — Я их отберу у этих буржуев-золотопогонников. И это будет называться, чуешь как? Конхвискация. А ты — мародерство…

— Ты уж извиняй меня, Ваня, — потоптался виновато часовой. — Я в политграмоте слабый.

Подошли другие конвоиры и штабные бойцы. Узнали эту историю и с веселыми шутками-прибаутками сами начали требовать у пленных офицеров часы.