Дундич обнял находчивого ординарца и приказал:

— Разыщи Гриппу. Пусть готовит костюмы. Мне того француза.

Шпитальный так быстро исчез, что Дундич подумал: не почудился ли он ему? Но густой запах самосада, оставленный ординарцем, заставил поверить в его недавнее присутствие. Иван наклонился над Негошем и попросил потерпеть еще немного, пока не привезет доктора.

Когда Дундич вернулся домой, санитарка Гриппа уже отутюжила голубовато-серый китель капитана французской армии, а Шпитальный водворял на место разноцветные орденские планки.

— Добре, други мои! — восторженно воскликнул Иван Антонович, примеряя китель и фуражку с высоким околышем, но без привычной тульи. И без того продолговатое лицо казалось теперь просто длинным и совершенно непохожим на то, к которому привыкли окружающие.

— Мадемуазель, — прикоснулся он губами к шершавой от бесконечной стирки руке молодой санитарки, — примите мою большую-большую благодарность.

Дундич нередко, уходя в разведку, надевал костюмы офицеров белой армии или мундиры интервентов. Тем более что этого добра в то время в России было больше чем достаточно. И не только потому, что немцы пришли на Украину и на Дон, а англичане хозяйничали на Кавказе. Некоторые страны посылали своих представителей от всевозможных организаций: от Красного Креста, от комитета интернирования военнопленных, от международной ассоциации юристов, экологов и т. д. Свободно шастая по России, эмиссары прежде всего помогали контрреволюции душить Советы. Они передавали в штабы белых секретные сведения, деньги, способствовали переброске военных грузов под видом перевозки медикаментов, провианта для своих соотечественников, находящихся в плену. Дундич встречался с такими представителями и в Одессе, и здесь, под Царицыном. Там это был величественный, как старинный замок, майор королевской армии, здесь — изящный, словно балерун, молоденький капитан. Они представляли официальную миссию по наблюдению за эвакуацией военнопленных — французов, чехов, поляков, сербов. Поэтому беспрепятственно передвигались через линию фронта, могли пребывать где угодно и сколько угодно.

Этим правом экстерриториальности теперь решил воспользоваться Иван Антонович. Он неплохо владел французским. И надеялся, что это очень выручит его, если он нарвется на белоказачий разъезд или пикет. Он предстанет перед ними капитаном французской миссии при штабе генерала Деникина. Документ у него подлинный. Капитана Жеро третьего дня задержали на передовой, где он имел неосторожность наносить на карту огневые точки полка. На допросе капитан не мог объяснить своего пристрастия к топографии, и его переправили в Царицын, в штаб фронта.

— Будешь моим толмачом, — сказал Дундич ординарцу. — Будешь говорить, что я ранен и мне нужна срочная помощь.

Шпитального обрядили в мундир унтер-офицера.

Пока ехали до Белуженского, два раза их останавливали кордоны белых. Но, услышав нерусскую речь и фамилии Деникина и Мамонтова, пропускали дальше.

В хуторе ординарец спросил у первого казака, где находится лазарет, и показал на перевязанную голову француза. Казак указал дом, над крыльцом которого развевался белый флаг с красным крестом.

Заехав в переулок, Дундич сказал Шпитальному, чтобы тот шел в лазарет и объяснил фельдшерице, что его господину плохо и требуется перевязка на месте.

Прошло несколько томительных минут, которые показались Дундичу часами, прежде чем он увидел невысокую светловолосую женщину, а за ней Шпитального с большой медицинской сумкой. Дундич положил голову на гриву коня, искоса наблюдая за улицей.

Когда фельдшерица подошла к всаднику, он поприветствовал ее по-французски и сказал, что так тяжело ранен, что без посторонней помощи не может сделать ни одного шага. Фельдшерица попросила Шпитального помочь ей снять офицера с кони. Она доверчиво протянула руки к плечу Дундича. В тот же миг он легко поднял ее в седло и сказал:

— Я не капитан Жеро, мадам. Я красный Дундич! Молим вас, доктор, ехать до нас…

Лицо фельдшерицы побледнело, глаза закатились, и она беспомощно опустила руки.

Дундич еще крепче прижал ее к себе и предупредил, что, если она вздумает кричать, он убьет ее, а если согласится поехать с ним и сделать операцию нескольким красным бойцам, то будет отпущена целой и невредимой. Но фельдшерица не слышала слов: она была в обмороке.

Вдвоем с ординарцем они перекинули ее через седло. Дундич снял с себя черную лохматую бурку и накрыл пленницу. Затем не спеша поехал к крайним хатам.

— Швыдче, Дундич. Швыдче, — нетерпеливо ерзал в седле Шпитальный.

Он то и дело крутил головой, оглядываясь по сторонам. На каждого подозрительного встречного казака готов был израсходовать обойму.

А Дундич, как нарочно, ехал медленно. В одной руке он держал повод, а в другой, спрятанной под буркой, — гранату.

В карауле белые, узнав офицера-иностранца, молча пропустили его, даже честь отдали.

Проехав последний дозор, Дундич пришпорил коня, и тот быстро помчался к хутору, где стоял красный полк.

В это время пленница пришла в себя и прямо-таки потребовала снять с нее бурку.

— Я же задохнусь! — возмущалась она, — И вы привезете в лазарет не фельдшера, а труп.

Иван Антонович с готовностью исполнил требование.

Усевшись впереди Дундича, фельдшерица оправила на груди передник и выпростала из-под косынки с крестиком две золотистые прядки.

Помощь подоспела вовремя.

Утром Дундич пришел в лазарет и совсем по-детски, виновато попросил у Лиды прощения за вчерашнюю выходку. Волнуясь, и от этого еще сильнее коверкая русские слова, Иван сказал:

— Нам очень нужен добри-добри лекарь, как вы. Но слово чести мне дороже всего. Я обещал отпустить вас. Лошади готовы.

Но Лида отказалась возвратиться к мамонтовцам и попросила записать ее в Красную Армию.

— Как же так?! — с нескрываемым удивлением спросил Дундич. — Вы — и вдруг решили остаться у Буденного?

— Я раньше думала, что Дундич и его друзья действительно красные дьяволы, — озорно улыбнулась Лида. А теперь вижу, что ошибалась. Вы не только храбрые, но и честные люди.

Она лукаво посмотрела в веселые глаза Дундича и откровенно кокетливо закончила:

— И вам надо было давно взять меня в плен.

От Котлубани до хутора Попова шли легкой рысью.

Особенно не торопились. Знали: чем ближе к полуночи, том лучше. Беляки крепко заснут, и луна скроется. По-осеннему холодная, она сейчас заливала мокрую степь и дорогу в стеклянных блестках.

Разведчики так подгадали время, что остаток ночи им придется переждать в балке, которая протянулась на несколько верст вдоль хуторских левад.

«Точно рассчитали в штабе, — подумал Дундич, передавая повод коня ординарцу, — этих минут нам хватит, чтобы все продумать».

Он поднялся на стременах, приложил к глазам бинокль, просмотрел весь хутор от края до края. Тихо на улице, будто она напружинилась и чего-то ждет, а может, наоборот, погрузилась в долгий осенний сон…

Дундич махнул рукой. Отряд спешился. Сзади подошел Казаков.

— Ну, как будем выполнять задание?

— Как? — переспросил Дундич и задумался.

Позже ему сказали, что в штабе армии долго решали, кому поручить операцию по пленению Голубинцева. Наконец командарм Ворошилов твердо сказал адъютанту:

— Вызывайте Дундича, а у Семена Михайловича попросите полсотни отчаянных молодцов.

Ворошилову серб нравился не только лихостью в бою, но и необыкновенной добротой к товарищам. Не раз рассказывали, как Дундич то гимнастерку свою отдаст отличившемуся, то обоз с провиантом, отбитый у белых, отправит на завод, где рабочие оборудовали кузницу, и теперь красные полки не знают забот с ковкой коней. А третьего дня собрал Дундич детвору даргорскую и одарил каждого лепешкой киевской помадки.

Нравился Дундич командарму еще какой-то особенной подтянутостью, опрятностью, если быть точнее — щеголеватостью. И спустя полчаса перед ним стоял не командир сводного отряда, готовый к боевым действиям, а ни дать ни взять — первый кандидат на парадный церемониал. На груди из-под кожаной куртки выглядывает красная гимнастерка, бросаются в глаза такие же галифе с леями. На голове лихо сидит кубанка с красным верхом. Ну, а о вооружении и говорить не приходится — слева кавказская шашка в черных, перехваченных серебряной чеканкой ножнах, справа — зависть многих командиров — парабеллум в желтой новенькой кобуре, на груди — полевой бинокль.