Все же первый звон сделал свое дело — по всему нижнему городу колоколили церкви, предупреждая жителей. А сама церковь Петра и Павла уже дымилась снизу доверху от жара, который обступал ее с трех сторон. В церкви весело и звонко лопались цветные стекла, вставленные в узкие оконца для красоты, — дар богатых купцов, привезших эти стекла из Византии. Звонница замолчала, и тут словно желтая змейка взлетела по бревенчатой стене вверх, к высокому восьмигранному куполу, через несколько мгновений церковь вспыхнула и тут же стала неразличимой в сплошном море огня.
По всему городу из домов выбегали люди, некоторые в исподнем, для того чтобы тут же ринуться обратно в дом, что-нибудь надеть. Бежали по улицам прочь от наступавшего огня, несли с собой все, что успели захватить. Выгоняли из хлевов скотину, надеясь, что она сама отыщет дорогу к спасению. Кони, коровы, овцы вперемежку с людьми забивали узкие проходы между домами, ломая изгороди, кидались вскачь по огородам, давя сочную ботву, топча капустные кочаны. В некоторых местах, где дым становился особенно густым, трудно было определить, в какую сторону двигаться, и толпы испуганных людей и скота бежали по неузнаваемым улицам прямо к огню.
Так погибли многие. Дома загорались целыми десятками, насыщая уличное пространство нестерпимым жаром, от которого вспыхивали волосы и одежда у людей, вытекали глаза у коней и коров, дымилась шерсть на овцах, кричавших пронзительными голосами. Обожженные люди отбивались от мечущихся животных, рубили топорами, били копьями и сами падали, придавленные тушами.
Еще вчера родная слобода, мирно пахнувшая навозом, теплой землей, кожами, деревом и кислой опарой, превращалась на глазах в геенну огненную. Толпам людей, которым удалось вырваться на простор к высокому берегу Клязьмы, приходилось скатываться с откоса вниз, к воде: ветром сюда несло весь дым, пропитанный удушливым запахом горящей плоти, и рвотный кашель выворачивал легкие наизнанку. Некоторые, чье безумие начинало пересиливать первоначальный страх, пытались прорваться назад, будто можно было еще спасти родных или имущество.
Множество народа собралось на площади перед Успенским собором. Здесь пока еще не так жарко, но огонь высокой стеной уже приближался и сюда, поглощая по пути расположенные неподалеку богатые дома, из окон которых летели выбрасываемые наружу шубы, ткани и посуда. Набирая все больше силы, огонь начинал охватывать собор, ослепительно белеющий среди черного дыма и плещущих рваных языков пламени.
От княжеского двора, расшвыривая в стороны бессмысленный народ, пробивался к собору отряд дружинников с телегами, посланный спасать святыню — икону Божией Матери. Когда двое дружинников без особого почтения вытащили ее, сверкающую золотом и каменьями, из дверей собора, многие вокруг стали падать на колени, но чудотворная быстро была укутана холстом, уложена в телегу вместе с другими иконами, золотой и серебряной церковной утварью, богато расшитой одеждой, и, когда прочее, наспех захваченное, было рассовано по седельным мешкам, отряд умчался по не охваченному пока огнем проулку туда, где, защищенный каменными стенами, покоился среди моря дыма и огня дворец великого князя.
Вскоре жар выдавил толпу с площади к реке. Вокруг собора горели мелкие деревянные постройки. Белый камень быстро чернел, ручейки расплавленного олова, сверкая, стекали по закопченным стенам. Со скрипом и треском, вскрикнув медью напоследок, осела звонница и выбросила к храму огромные желтые руки пламени, словно пытаясь дотянуться до непоколебимо стоявшего в вышине креста. Крест не дрогнул перед огнем, он будто знал, что должно прийти спасение. И оно пришло.
Ветром понемногу надуло мелкие облачка, потом небо начало сереть, хмуриться, потом почернело — и наконец первые холодные капли упали на раскаленную землю. Пошел дождь, то усиливаясь, то переходя в густую благодатную морось, то снова щедро проливаясь на шипящие бревна. Капли вскипали на горячем камне, в лужицах олова белый пар мешался с едким синим дымом, хлопья гари, носившиеся в воздухе, напитавшись влагой, тяжело опускались вниз. Отчетливей начинало пахнуть холодной едкой копотью. К обеду пожар совсем прекратился, лишь кое-где из дотлевавших кострищ, бывших когда-то домами, церквами, лавками, сочились струйки сизого дыма, но гореть уже было нечему.
Весь нижний город выгорел. Погибло много жителей. Однако в сгоревших кузницах сохранились наковальни и железные орудия, в ямах у кожевников остались нетронутыми заквашенные кожи, да и у плотницких топоров пропали только рукоятки. Уже на следующий день, покрестясь на обгорелый Успенский собор, видимый теперь отовсюду особенно хорошо, народ взялся за обустройство. Разбирали родные пепелища с воплями и причитаниями, находя обгорелые трупы, гадали — свой или не свой, голосили над теми, кого удавалось узнать, но уже подвозили бревна, расчищали место для новых домов, копали, стучали топорами, начинали заново отстраиваться. Жертв могло быть неизмеримо больше, если бы часть населения, те, кто поопытнее, боясь пожаров, не уходила ночевать в поле вместе со скотиной.
Пожар сравнял всех. Спешили построиться до зимы, до холодов. Собирались всей бывшей улицей, ладили избу одному, потому другому, и так — всем. К первому снегу город забелел свежеошкуренными бревнами, к неистребимому, казалось, запаху дыма добавился запах смолы и свежего дерева. На Торгу снова стали появляться купеческие, лавки, кое-где успели даже и небольшие церковки поставить: а как же, ведь надо народ и крестить и отпевать.
Одним словом — пережили беду. Помогала и великая княгиня — сама раздавала погорельцам хлеб, куны, кому и овцу давала, а кому и корову. На княжеский двор позволено было пускать просителей, она к ним выходила, выслушивала, звала к себе старост, наказывала им строго следить, чтобы помощь распределялась справедливо.
Великий князь тоже не остался в стороне. От казны своей щедро уделил средства на восстановление церквей. И самое главное — решил перестроить Успенский собор, да так, чтобы был не хуже киевской Софии.
Давно уже великий князь Всеволод хотел иметь в своем стольном городе храм, не уступавший ни красотой, ни величием знаменитым южным храмам, вроде киевского Спаса-Преображения на Берестове или черниговской Успенской в Елецком монастыре. По главному собору и о князе судят. Но времени на строительство все не находилось, а потом и желание пропало. На деятельность жены, все вонзившейся со своим монастырем, Всеволод смотрел снисходительно и без зависти: тешится Марьюшка, ну и ладно. В последние два года великий князь вроде бы охладел даже к своему давнему соперничеству со Святославом.
А нынче, с рождением сына, юного князя Константина, будто обновили и самого Всеволода. Он снова стал великим князем — властным, жадным до славы и действий, ведущих к славе и власти.
Когда Всеволод первый раз принял на руки маленький комочек плоти, долгожданного сыночка, будущего властителя и защитника Русской земли, он почувствовал, что жизнь только начинается. Все предыдущие испытания, выпавшие на его долю, когда он был еще никем, и доставшиеся ему, когда он стал великим князем Владимирским, и скитания, и сражения, и муки радости, и горечь разочарований — все это было только для того, чтобы на свет появился этот крошечный сморщенный младенец, недовольно пыхтящий на руках обомлевшего от счастья отца.
Всеволод ожил. В нем проснулись все давние мечты и желания. Он вдруг загорелся мыслью: строить. В самом деле, негоже великому князю жить в своем стольном городе, где все, от княжеского дворца до главного собора, построено другими — дедом Владимиром Мономахом, отцом Юрием Долгоруким, братом Андреем Боголюбским. Все они находили даже в самые трудные времена возможность и средства для строительства. А что же он, Всеволод?
Святослав Киевский хоть и был в последние годы сильно озабочен, как бы расправиться с владимирским князем, да получить столь желанное ему первенство среди родичей, да вытеснить Рюрика с Давидом из их пределов и самому там укрепиться, хоть и жгли его эти насущные заботы, а все же о строительстве не забывал. Новый огромный храм в Чернигове, говорят, почти закончен. А Всеволод за все эти годы расстарался только на Дмитровскую церковь, да и ту Святослав сжег вместе с городом.
